Максим Бодягин - Машина снов
Хубилай громко рыгнул, вытер усы и тяжело бросил руку в чашку с ароматной водой, сразу выплеснув половину на пол. Пальцы не извивались, а неловко ворочались, смывая невидимую пыль.
Кривой мизинец императора прижимался к остальным пальцам, как болезненный последыш к старшим братьям, лишь кошачий ороговевший коготь длиной в полтора цуня7 говорил об обманчивости этого ощущения слабости. Даже отрастив ногти на катайский придворный манер, император остался хищником. Изогнутые жёлтые когти не только ничем не походили на разукрашенные катайские «ноготки», но вообще не были ногтями человека. У Хубилая не было слабостей. Он в который раз показался Марку не человеком, но каким-то воинственным духом, рухнувшим с небес, которые не вынесли его ярости, его тяжести и напора и проломились под бушующим телом, исторгнув его наземь для того, чтобы люди помнили о тяжести кары божьей.
Хубилай по-мальчишечьи оглянулся — нет ли вездесущих катай- ских подлиз-законников — и, с удовольствием отложив палочки, начал рвать руками мясо, набросанное в блюдо не по-катайски крупными кусками. Длинные ногти погружались меж послушных волокон, равнодушно раздвигая их, выламывая косточки, с хрустом разлетавшиеся под жёлтыми клыками в пыль. Сочащийся бледноватый мозг каплями повис на усах Хубилая, когтями раздавившего длинную трубчатую кость с тем удовольствием, с каким добивают раненых. Когда он пил из неё, сразу становилось понятно, что только такая музыка пригодна для его пиров. Гнев Господень.
— Люди… — хмыкнул Хубилай. — Я рад бы их увидеть, людей. Мне осточертела эта неповоротливая масса плоти, которая кажется тебе людьми. Эта мясная каша…
Внизу ухали сотни две копейщиков, взмахивая лохматыми пиками. Разнаряженный нойон заметил взгляд Марка и изобразил на лице ещё большую суровость. Копейщики усердно отрабатывали уколы, стараясь не смотреть на сотника, чтобы лишний раз не получать удара камчой. Мимо них, в направлении Северных ворот, поскрипывая, проплыл большой паланкин. Марко проследил за ним взглядом и увидел сотни тысяч строителей, копошащихся на стропилах и лесах. Их наскоро сделанные белые панамки и повязки на головах густели ближе к горизонту, будто засыпая мукой остов Северного дворца.
— Жадные, мелочные, трусливые, — продолжал император. — Они не могут, а главное — не хотят выбраться за пределы своих крохотных желаньиц. Ты думаешь, что видишь там тысячи людей? — повёл Хубилай в сторону горизонта осколком кости. — Не-е-ет, мой мальчик, ты видишь тысячи желаний, кипящих, примитивных желаний, которые хотят, чтобы их исполнили, исполнили прямо сейчас. Но они в своём отупении не могут даже желать, как не может дать семени старческая плоть. Ты смотришь в эту шевелящуюся рябь под ногами и видишь там только одно: жрать! Жрать мясо, жрать сердца, всё равно что. Главное — жрать. Ни любви, ни ненависти, ничего, главное — жратва. Они не живут, они жрут этот мир. Сотни, миллионы… — он замолчал, с рыком разрывая зубами податливые хрящи. — Устаю… Лучше не думать об этом. С кем из них ты хочешь говорить? К чему звать? На каком языке ты собрался это делать? На свином? Ты знаешь язык свиней? Они только хрюкнут тебе в ответ. Хрюкнут о своём потомстве, которое должно исправно полнеть, о том, что нужно продолжать жрать, нагуливать сало, потому что наступит время, когда травы укроет снегом, а клыки вытрутся, и надо встретить старость достаточно жирным. Им даже невдомёк, что жирная свинья может и не дожить до старости…
— Воистину, Кубла-хан… Вам неведомо, что есть сострадание, — печально сказал Марко, покачивая в ладони глаз Ичи-мергена. Холодный фарфор приятно катался в руке.
— Я император, мой мальчик, — внезапно перестав жевать, сказал Хубилай. Он долгим взглядом впился в светлые глаза Марка и медленно продолжил:
— Я всего лишь император…
…Солнце ударило внезапно. Оно жёлтым бубликом выкатилось из-за горбатых чешуйчатых дворцовых крыш, стремительно побелело и теперь с шипением выжигало снег, не успевавший даже обратиться в ручейки под жёсткими прямыми лучами. Снег прикрывал горы строительного мусора, сглаживал углы, и теперь солнце, уничтожая его, обнажало Тайду, как придирчивая будущая свекровь, без тени стыда проверяющая будущую невестку на предмет девственности.
Марко вышел из опочивальни на самый свет и посмотрел на ослепляюще, непереносимо белый двор, где невозможно было найти даже маленькую тень, чтобы защититься от раскалённого катайского солнца. Сливы стояли совершенно сухими, как мётлы, почки и бутоны не успели набухнуть, не успели почувствовать, что солнце прибудет так внезапно, безо всякой весны, без предупреждения, не даст открыться тайным сокам, ушедшим на зиму в самую глубину земли. Ивы, обычно так тонко чувствующие погоду, упрямые и гибкие вездесущие посланцы жизни, стояли в совершенно зимней наготе, трепеща множеством тонких нитевидных ветвей от поднимающегося горячего пара.
Утром дворцовый лекарь-катаец У Гуань-ци прислал весточку, где сообщал, что в ближайшие дни для поддержания здоровья не следует выходить под полуденное солнце, чтобы излишне не возбудить янскую ци, а также писал, что имеет необходимые снадобья для питания тела весною. Буйство солнца продлится, по мнению оракула, ещё пять-шесть дней, и доктор У внимательно следит за природными знаками, а также обращается к духам, чтобы с точностью предсказать, когда погода смягчится. Это хорошо. Хорошо для дела.
Дневная стража ударила в полуденный колокол. Гудение бронзы слышалось каким-то особенно сонным, густым, будто колокол окунули в патоку. Воздух быстро напитывался шипящим снегом, дыхание сбивалось, голубоватая завеса тумана, непрозрачной ширмой поднимавшаяся не выше двух человеческих ростов, невыносимо давила на лёгкие.
Марко, одетый в белое, быстро шёл, пригибаясь под пешеходной дорожкой, наслаждаясь влажной прохладой, сохранявшейся под сваями. Отполированный с утра меч вибрировал в ножнах, танцевал, тонко пел древней сталью, стремясь наружу. Марко гладил обмотанную кожей, отлакированную тысячей прикосновений рукоять, тяжёлую витую гарду и на бегу следил за кварталами дворца. Служанки уводили детей. Конечно, доктор У ведь повелел им беречь здоровье голубокровных придворных чад, улыбнулся Марко. Дворец, за исключением тех кварталов, где вовсю шла непрекращающаяся стройка, казался вымершим. Сплошной туман…
Ленивая дневная стража шепталась возле Дальних ворот. Хуби — лая не было во дворце, и толстопузые сынки придворных расслаблялись, отпуская гнусные остроты вслед служанкам, многие даже сняли шлемы, развалясь в тени ворот. Самое отсталое из элитных подразделений, дети неудачников, попавших при дворе в опалу, но не изгнанных за пределы Запретного города. Охранники Дальних ворот, которых многие из придворных так и не видели за всю свою жизнь во дворце. Ночная стража наградила их презрительной кличкой «дети евнухов». Как только они ни изощрялись в остроумии! Говорили, если дворец — это живое существо, то «дети евнухов» стерегут от глистов его задницу. Марко попытался проскользнуть за их спинами, но лучник с башни подал знак, и дружинники сонно преградили ему путь. Венецианец достал из складок белого халата пайцзу, отворачивая лицо. В этом не было нужды — волшебные золотые иероглифы тут же уронили стражу на пол, никто не поинтересовался лицом владельца. К тому же в постоянной суматохе (в строящийся Тайду прибывали всё новые и новые высокопоставленные придворные вместе с челядью) сложно запомнить всех, кто имеет право казнить простого стражника Дальних ворот за невежливый взгляд. Ворота бесшумно приоткрылись, хорошо смазанные салом петли не издали ни единого скрипа, и Марко вышел в гулкий, полный звуков, сглаженных всепроникающей туманной пеленой, коридор Золотой улицы, опоясывавшей Запретный город. Наружная стража даже не обратила на него внимания, задыхаясь от пота: тень была не на их стороне, и они плавились под сияющими шлемами, с тоской вглядываясь в небо, не дававшее ни одной тучки. Городские камни звенели и тихо трещали от жара.
Через два часа, насквозь промокнув от пота в нанятом дешёвом паланкине, Марко прибыл на Рыночную площадь Тайду, бросил служкам связку монет и, скрытно пройдя насквозь Пошлинный стол и таможенный склад, прячась за тюками, обошёл сзади чайную. Вопреки обыкновению вокруг царила тишина, люди прятались от душного тумана в чайной, откуда доносились громкие выкрики хозяина, распахнутые окна кухни источали гарь от калёного масла, толстая обнажённая рука выплеснула помои почти под ноги Марка. Молодой венецианец отпрыгнул, тихо ругнувшись. Дощатый тротуар, под которым медленно тёк нескончаемый помойный ручеёк, противно скрипнул под ногами. Прилепившаяся тут же гостиница, по расчётам Марка, тоже должна была быть почти пустой, все обитатели либо занимаются рыночными делами, либо прячутся в чайной, расслабляясь игрой в мацзя. Жара всё усиливалась, и солнце становилось всё беспощаднее. Туман густел, и ни единое дуновение ветерка не колыхнуло мутную занавесь.
