Алесь Жук - Заполненный товарищами берег
В комментариях к статье «Гибель Пушкина» был помещен и черновик стихотворения, в котором она вину за смерть поэта возлагала на придворное окружение и на самого Николая І:
И отнять у них невозможно
То, что в руки они берут,
Хищно, бережно, осторожно,
Как... меж ладоней трут.
....... поэта убили,
Николай правей чем Ликург.
Через столетия получили Имя —
Пушкинский Петербург.
Рыгор Семашкевич тогда был в Доме творчества «Королищевичи». По телефону я сказал ему, что из московской «Лавки писателей» пришла книга Ахматовой «О Пушкине», и что по возвращении домой он будет иметь удовольствие читать ее. Прочитал и неожиданные для меня стихи, где издателям вместо ненормативной лексики пришлось ставить отточие. Рыгор был шокирован, что его кумир могла зарифмовать такое. Он рассказывал мне потом, что мне не поверил, решил, что я разыгрываю его и прочитал ему стихи другого поэта, и угомонился только после того, как вечером дозвонился до Олежки (так он ласково за глаза называл Лойку), и тот развеял его сомнения.
Благодаря той увлеченности Ахматовой у меня на магнитофонной ленте сохранился живой голос Рыгора. В то время купить пластинку Булата Окуджавы удавалось не каждому желающему. У Рыгора такая пластинка была, и я приехал к нему с магнитофоном, чтобы переписать песни на ленту.
Через много лет, когда у меня самого уже был виниловый альбом с песнями Окуджавы, я случайно включил ту забытую кассету и между песнями услышал хрипловатый голос Рыгора, который читал Ахматову:
Никого нет в мире неприютней
И бездомнее, наверно, нет,
Для меня ты словно голос лютни
Сквозь загробный призрачный рассвет.
Я рукой своей тебя не трону,
Не взглянув ни разу, разлюблю,
Но твоим невероятным стоном
Жажду, наконец, я утолю.
Ту, что до меня блуждала в мире,
Льда суровей, огненнее дня.
Ту, что и сейчас стоит в эфире, —
От нее освободи меня.
Сколько молодой силы, жажды жизни в том далеком уже голосе!
В поэзии Рыгор Семашкевич стремился к усвоенной от Ахматовой точности и величественности:
Спыніся, далёкі ці блізкі, —
Тут маршалы нацыі спяць.
У Семашкевича вышло два сборника стихотворений: «Леснічоўка» и «Субота». В них есть все, даже в самых ранних его стихотворениях, что свидетельствует о внятном видении мира, естественной простоте и ясности, о его завороженности природой, есть в стихах и ирония, что также немаловажно.
Сад вартую, і не спіцца мне,
Дзіўнае начное наваселле.
У маім прасторным будане
Смачна пахнуць яблыкі і сена.
Цішыня ў садзе шмат начэй...
Мо чакае хто гадзіны лепшай?
І сабака мой зусім здзічэў, —
Як на зоры, на ранеты брэша.
Спяць дарогі, вербы ля ракі.
Я не сплю. І ціхі сум і змора.
Хай бы ў сад залезлі хлапчукі,
І абтрэслі яблыні і зоры.
Чувствуется владение поэтической техникой, желание попробовать себя в разных стихотворных формах, и небезуспешное, настойчивое нащупывание главной, стержневой темы. Поэт очень серьезно относится к культуре письма, к строгости интонаций, точности подбора слова. При этом в стихах Рыгора Семашкевича явно общественной направленности просвечивается пронзительная лиричность, без нее и без точности слова поэзия невозможна.
Слово искал настойчиво. Ночной звонок. В трубке голос Рыгора: «Сашок, ты не спишь? Понимаешь, осенний вечер, уже темно. Тишь и только далеко в поле телега, она одна слышна. Только так, как слышно осенью. Весной телеги не слышно, земля мягкая...» Такой вот, примерно, разговор.
Что только не может не греметь в той деревенской телеге! И спицы в разбитых ободьях колес, и обруч, который свалился со ступицы и болтается на атосе, и подгерец о шворень... Начинаем перебирать слова, покуда не доходим до лесток — тонких дощечек между основанием телеги и оглоблей, чтобы поклажа не сваливалась с телеги. Эти лестки никогда плотно не держатся в гнездах и мелодически ксилофонно постукивают. После этих «лесток» выдох облегчения — и трубка положена. Потом будет поэзия:
Дзесьці ў полі ляскоча падвода.
Што яна лічыць — выбоіны, годы?
Стылая далеч асенняй прасторы
Чуйна разносіць усё, што гавораць.
Людзі, падводы, машыны
І ў паднябессі клін жураўліны.
Не, не здарма самым родным і блізкім
Здасца зямля, гэта поле-калыска.
Поэтическое взросление заметно и в чисто лирических стихотворениях, и в настойчиво проступающем тематическом направлении: «Вяртанне кніг», «Кастусь Каліноўскі», «Апошняя ноч Касту ся Каліноўскага», «Таполі Максіма Багдановіча», «Францішак Багушэвіч»: «...Імжыць праз гады сіратлівы пагляд. На ўсю Беларусь мільён пракурораў. І толькі адзін, толькі ён адвакат». И «Вайсковыя могілкі Мінска»:
Вайсковыя могілкі Мінска
Не будуць варот зачыняць.
Спыніся, далёкі ці блізкі, —
Тут маршалы нацыі спяць.
Купала і Колас...
Раптоўна
Адчуеш свабодна зусім —
Не толькі радком загалоўным —
Ты ўсім абавязаны ім.
Трывожаць не рангі і званні,
Інакшы азначыўся плён —
Дзяржаўная важкась гучання
Адзіных і розных імён.
І не пры магільным граніце,
А скрозь на вялікай зямлі
Любіце паэтаў, любіце!
Іх так ненавідзець маглі.
Ответственное отношение к поэзии, к наполненности поэтической строки содержательностью, к точности и в чувстве, и в слове давало Семашкевичу-критику право на требовательную оценку творчества коллег по поэтическому цеху. Семашкевич не разбрасывался общими упреками, он анализировал, показывал и умел радоваться чужим удачам. Потому его критика была принципиальной, но никогда не критиканской, она писалась во имя поэзии. Он и писал критику чаще всего тогда, когда сталкивался с настоящим талантом и поэзией, прежде всего, чтобы поддержать и помочь. Не замеченными им не могли остаться Рыгор Бородулин, Евгения Янищиц, Нина Матяш, Валентина Колтун, Юрка Голуб, Алесь Рязанов и другие поэты. А перепадало чаще всего строчкогонству, приблизительности, поэтической глухоте, декларативности, барабанной актуальности и спекулятивности на этой самой актуальности.
Одна из критических книг Рыгора Березкина называется «Постаці». Так вот, пишу о Рыгоре Семашкевиче и думаю, как нам сегодня не хватает в критике поэзии — да не только поэзии, вообще литературы, — когорты таких вот личностей, как Рыгор Березкин, Варлен Бечик, Михась Стрельцов, Рыгор Семашкевич...
Появление повести «Бацька ў калаўроце» было неожиданностью. Повесть получилась действительно смешной, веселой, примечательной. Прошли десятки лет. И когда я перечитывал ее, приятно чувствовал, что она и сегодня читается, что называется, взахлеб.
Теперь я понимаю, что Семашкевич давно приценивался к прозе. Еще в первом своем эссе «Лічыла дні зязюля» он, может быть, подсознательно, пробовал на зуб прозаическую фразу, ловил строй, рисунок. Рассказывая о своем директорстве в восьмилетке, он более придерживался журналистской очерковости, но из нее часто выныривали чисто прозаические штрихи, детали, сцены.
Эссе «Світка Буйніцкага» не только основательная исследовательская работа о становлении белорусского театра, о личности Буйницкого, актеров его труппы, — это еще и добротная проза, в которой профессионально выдержан жанр.
В повести, естественно, трудно было выдержать чистоту жанра, это все-таки приходит с опытом. Но она имеет то качество, без которого невозможна художественная литература. «Бацька ў калаўроце» — повесть от начала и до конца «сочинительская» в самом добром понимании этого определения, как понимал его Гоголь, называя себя не иначе как сочинителем.
Действительно, был в нашей жизни человек, которого мы называли Батькой, было в Вильне кафе с бассейном во дворике. И филфаковским преподавателям с тогдашних окраинных новостроек без резиновых сапог невозможно было добраться на работу. Для нас, кто учился на филфаке, герои узнаваемы: жесты, манера говорить, привычки, — но все остальное в повести сфантазировано автором. Не лазил Батька мемориальную доску читать, и рыбок в бассейне не кормил, и соседкам на общей кухне соль в суп не подсыпал. Хотя нас, голодранцев, которые жили с ним на Свердлова, в том числе и автора повести, подкармливал.
