Алесь Жук - Листья опавшие
Да и не вечность тому назад, в те тридцатые годы, а многим позже, уже после войны, за закрытыми дверями писатели обсуждали книги коллег, писали протоколы обсуждений, один экземпляр выносили автору ознакомиться, а один, по старой заведенке, пересылали «туда». И эти живые не призраки ходят и теперь рядом, здороваются, и у них такие приличные и породистые морды.
***
Сидели над тихой водой, под тихим желтолистом. Так покойно и хорошо, что было слышно, как падает и тычется в ветки желтая листва. Говорили о вечном и даже о мужестве человека на земле. И каждый сам себе на уме, не хватает мужества жить, как считаешь нужным, притворяешься, что вынужден подчиняться обстоятельствам, условностям жизни. Так удобнее. Постарели, полысели, научились притворяться. А совсем недавно о своей ординарности и слушать не хотели, не то что говорить о ней, если же и не думали о гениальности, то надеялись сделать что-то значительное, стоящее. А теперь покорно признаем свою ординарность, даже посредственность, оставляем за собой только порядочность, но и сами не уверены, что всегда порядочны.
***
Тяжело думать, что из народа можно вытравить его историю и не оставить надежды на будущее. Это все равно что вытравить человека из человека, убеждая, что он и есть вершина всему. Падение начинается с того, что человек забывает, откуда он родом, стыдится слова, которое он услышал впервые. Иногда становится страшно, что живешь рядом с мертвыми.
Страшно сделаться привычным ко всему, грустным и никому не нужным человеком. В геометрической прогрессии растет индивидуализм, эгоизм одновременно с умением человека добывать себе комфорт любой ценой, что в космических масштабах порождает потребительство. И одновременно развивается изощренная жестокость, инстинкт поедания ближнего своего.
***
Как беден и несчастен человек с его необъятными амбициями и самим коротким мгновением его земного существования перед мертвым забвением, которое было, есть и будет.
***
Снова читаю Паустовского. Произведения населены чудесными образами не только людей, но и природы. И как хорошо эти образы живут и мыслят. И все от начала до конца проникнуто дыханием гуманизма, о котором у кой-кого поворачивается язык говорить — «абстрактный».
***
Дня три-четыре держится мороз около двадцати, снег сухой, сыпучий, жгучий тугой ветерок. Лыжная лихорадка в магазинах. Купил и сам лыжи. Поставил на балконе, синенькие, красивые.
Уже двадцать шесть лет, а я, как мальчишка, радуюсь новым, главное, что синим, лыжам.
***
Снежит. Заснежено и в городе, а деревни, наверное, завалены снегом. Сижу, заканчиваю в издательство сборник. Сказать, что он будет лучше первого, не могу. Но знаю, что в нем будет меньше лиричности, будут другие рассказы, будет «Чугун».
***
Перед Новым годом смыло зиму со всем ее снегом. Ветрено, холодно. Только с утра замутилось небо, и пропала зима со всем ее снегом, после обеда ветер попробовал закрутить вьюгу. Жаль, что ненадолго, с малым снегом. Но и на ночь остался ветер, хмурое небо без единой звездочки.
Вчера заходил в «Нёман» к Левановичу. Заставил меня вписать в начало рецензии, кто такой Стрельцов, что совсем не нужно, да и сама моя короткая рецензия на «Ядлоўцавы куст» более походит на развернутую аннотацию или на доброе читательское слово, чем на рецензию.
Там же в затемненной комнатке между столов сидел Макаенок, спиной к окну, с другой стороны от него — в отутюженном костюме поэт Бронислав Спринчан.
Неудобно себя чувствуешь, когда начинают тебя хвалить при людях. Макаенок, наверное, это понял, когда я перевел разговор со своих напечатанных в «Нёмане» рассказов на Шамякина, сказал, что «Атланты и кариатиды» подписаны в набор, потому что знал, что Макаенок первым читал рукопись. Тогда и он перевел разговор на своих подчиненных, спросил, что планируют на ближайшие номера. И Леванович, и Спринчан засуетились, начали показывать планы, многословно объяснять то, что Макаенок и не собирался запоминать. Он махнул рукой, пошутил: «Поруководил — и довольно!» На прощание подал всем руку.
***
Смотрел по телевидению «Белую дачу» о Чехове. Запомнилось о капле счастья в жизни, на которую не у каждого человека есть шанс.
Вчера был на просмотре «Тартака» по Пташникову. Фильм в целом получился, будет даже и смотреться. Хотя много неестественности, наши актеры играют так, как на сцене, по-театральному, а на кинопленке это смотрится наигранно.
***
Температура около ноля. Туман, днем капает с крыш. Получилась гнилая зима, гнилая погода. Снегу мало даже в лесу. Белочка весело бегает с ветки на ветку, с сосенки на сосенку, словно невидимой нитью связывает их. На веранде вокзальчика детской железной дороги, выкрашенного в свежий зеленый цвет, двое лыжников натирают мазью лыжи, веселые и стройные, он и она.
***
Вчера был у Адамчика, даже немного и поднадоел ему: на столе у него много работы. Уговаривает писать что-то крупнее рассказов. Я удивился, когда он сказал: «Никогда не считал самоцелью писать рассказы, на них учился, чтобы начать писать большее». Напрасно винит Стрельцова в том, что я «засел» на рассказах. А мне на сегодняшний день выписывать все атрибуты романа просто скучно и неинтересно, в романе не обойдешься без обязательных «рядов», ну повесть еще, так это широко развернутый рассказ.
Вячеслав Владимирович признался, что роман начал писать давно, даже написал один вариант и выбросил. Считает своим долгом сохранить в памяти людей то, что знает о своем народе. Еще говорил, что себя надо принуждать писать, подгонять, держать в рамках. О чем-то похожем я догадываюсь и сам, хотя пишу потому, что просто хочется писать. Сказал, что будет писать роман и далее.
Снова перечитывал бунинскую «Жизнь Арсеньева». Удивительно, как он смог записать на бумагу и оставил жить и мучиться на свете большую человеческую тоску и печаль, радости жизни при всей ее мгновенности.
Хорошие, солнечные и такие, как любовь немолодой уже женщины, добрые сентябрьские дни, такой крепкий запах опавшей листвы, такой привычный, что только теперь, когда пишутся эти строки, спохватился, что уже половина месяца, что вот-вот придут серая мгла и дожди.
***
Как все меняется в жизни, и довольно быстро. Теперь уже нельзя, что было совсем недавно: Лыньков в «Векопомных днях» Козлову дал фамилию Соколич как большому партизанскому командиру. И в то время даже критики и литературоведы в своих работах литературного героя называли живым Василием Ивановичем, а не Соколичем. Правда, сам Михась Тихонович называл свое писание «апупеей».
Что от нее останется в будущем? Дед Авсей и Палашка, или еще что- нибудь?
***
Взялся читать сегодня «Маладосць», с удовольствием читал Брыля, который умеет писать с истинной открытостью души. И в той же «Маладосці» читал и другого, который уже столько лет живет в городе и не мыслит своей жизни без городских удобств, а все описывает чугуны у печи, мокрые тряпки, на которых отцеживают пареный картофель, и так далее, и так далее. И герои его не просто разговаривают между собой, а гутарят «под народ». Как тут не подумать, что этот не старый еще писатель не «юродствует в своем крестьянстве».
О таком писательстве однажды Адамчик резко бросил:
— Не о чем писать, так жизнь начинают с натуры списывать.
Однако такое писательство не хлопотное — и проходное, и прибыльное.
***
Возвратился с совещания молодых писателей из Москвы. Само это совещание меня мало интересовало: моя первая книга в переводе на русский идет в следующем году, но побыть там было интересно, познакомился с ребятами из России, из других республик. К чести комсомольцев, они не устроили молодым писателям казарменный режим, кто считал нужным, ходил на семинары, кого на любовные приключения тянуло по случаю весны, тот больше внимания уделял этому. Жили в чистой аккуратной гостинице рядом с Новодевичьим монастырем, по два человека в номере, так что можно было в дружеских разговорах провести и всю ночь, что и главное на всех таких совещаниях.
А я тем более имел свободу, ибо являлся руководитем белорусской группы. В эти дни в Литве как раз проходили Дни белорусской литературы, и наши аксакалы, и секретари Союза писателей рванули туда, где чарка и шкварка. Потому в ЦК ЛКСМБ и сделали меня руководителем группы.
Руководить я ничем не руководил, но свободного времени хватало, чтобы несколько раз обойти все Новодевичье кладбище, увидеть могилы тех великих, которые хотел видеть, побывать в редакциях, в ЦДЛ посидеть.
А для многих молодых писателей из всего Советского Союза это совещание давало не просто возможность увидеть Москву, но и заручиться поддержкой в напечатании своих произведений в московских журналах, в издании книг. Совещание имело полномочия наиболее способных рекомендовать для издания. Потому со своими молодыми писателями приехали и Давид Кугультинов, и Кайсын Кулиев, и другие известные националы, водили ребят по редакциям, знакомили с редакторами и издателями и за ресторанными столами ЦДЛ, что давало большие шансы, чем рекомендации совещания.
