Неизвестно - Начальник
И когда он где слышал, что в других цехах хуже расценки и ремонта не было последние годы, он ругал их начальника и только его, потому что тот не добился, не постарался для цеха, а так бы все двигалось к лучшему и в том, другом цехе, и в другом заводе, и во всем нашем городе, и везде, в целом свете — если только все очень бы вдруг постарались, каждый у себя на месте.
Этот приятный сон уже ощутимо прекращался, но начальник его не отпустил от себя, сон замкнулся и несколько ушел в глубину.
Начальник снова увидел свой цех на большом красном острове посреди океана. В океане был ветер, а на острове солнце. Тепло шло откуда-то еще из-под низу и приятно грело ноги. На острове весело выпускали продукцию под охраной нескольких холщевых пожарников. Каждый день пожарники красили длинную лестницу и свои ворота. Ворота так и горели красной краской, и это горение привлекало к острову теплое солнце, а также спасало от опасных пожаров и ветра.
3. ВСТАВАЙ-ПОДЫМАЙСЯ
Было действительно рано. Ноги у начальника угрелись от солнечного света, с утра лежащего в конце постели. Он понял, что сегодня уже невозможно уснуть от прилива энергии.
Он собрался подумать над тем, что приснилось, но вдруг он увидел на стуле газету с большой статьей о расстрелянном в нелучшие годы. «Иди, вернись скорей к живым!» — призывала статья, и начальник враз почему-то заторопился, так, будто он это был расстрелян, а теперь призывался обратно.
— Маша! Мать! Ну, давайте-ка подыматься! — крикнул он дочери и жене, выскочил из постели на дующий холодом пол, приговаривая про себя название этой призывной статьи.
Маша сразу проснулась, будто находилась где-то очень близко и ждала, чтобы кончить это безынтересное дело; тут же стала натягивать лифчик, чулки.
Жена потянулась и заленилась, не хотела еще просыпаться из тепла на работу.
«Пусть полежит», — пожалел ее начальник (ему человеческое было не чуждо, хотя зачастую и непонятно) и стал помогать одеваться Маше.
Невысоко над коленками чулки у нее прицеплялись к красивым красным резинкам с белыми львами. Маша все время оттягивала эти резинки и смотрела на всякие превращения львов.
— Это львята, — говорила она и не трогала резинку.
— А сейчас это лев. — Она растягивала ее, лев удлинялся, становился пузатым и опять возвращался в размер — будто прыгал.
— Ты скорей! — торопился начальник.
— А зачем? — удивлялась Маша. — Зачем мне скорее?
— Я встаю, я уже, — бормотала жена, ласково гладя себя по животу и вкруг бедер поверх одеяла.
В них обеих было что-то, неясное для начальника, с самого их появления в его жизни.
«Иди, вернись... вернись!» — приговаривал начальник, повторяя про себя быстрее и быстрее, начиная вдруг понимать, что нуждается снова, с самого утра, в другой, более скорой жизни, уже отвык от нее за прошедшую ночь, и уже ему трудно, мучительно жить, одеваться, ждать, пока согреется завтрак, ехать трамваем и лишь тогда наконец добраться до того стремительного, быстрого дела, где только и получал он необходимое спокойствие для себя.
Он вдруг бросил одевание Маши, наскоро умылся и, не став даже есть, выбежал на улицу, покричав в коридоре что-то вроде: «я тороплюсь» или «мне уже надо».
Выйдя на улицу, он думал, что будет дрожать, и заранее сжался. В нашей сырости холод нельзя выносить.
Но на улице бойкий мороз только тронул начальнику щеку, да слепил друг с другом обе ноздри, чтобы он не дышал очень громко и самовольно, а от остального мороз отскочил, потому что в остальном начальник был хорошо упакован от воздуха. От этого у него поднялось настроение, по телу опять появилось довольство.
Довольство в теле, когда оно есть — например, после душа или если тебя миновало несчастье, — очень работает внутри, как будто новый мозг, и тело слушается его, гоняет какие-то круговые соки, занимает хорошие, легкие положения, делает быстрые позы, спешит.
Чаще всего начальник чувствовал это, если делал что-нибудь быстро, — уж он заметил.
Вот он быстро побежал на трамвай (хорошо!), быстро вскочил на подножку и быстро поехал.
— Голову, голову спрячьте в трамвай! — кричал в микрофон вожатый. Он спрятал.
Теперь было самое трудное: ждать. Хотелось хоть что-нибудь сделать пока, ну хотя бы пробраться вперед, чтобы ближе. Он дернулся одним плечом, он дернулся другим, но не мог освободиться, потому что руки и ноги были крепко зажаты среди населения.
4. ЗА ЧТО?
В цехе он встретил у входа Жору Крёкшина.
— Здравствуй, Крёкшин! — сказал начальник громко и весело. Своих рабочих он всегда звал на ты, без натуги.
— Здрасьте, — ответил неохотно Крёкшин и отвернулся.
Начальник знал, что Крёкшин его не любит.
«И как ему не страшно меня не любить?» — изумился он про себя.
Начальнику хотелось, чтобы все его любили, а уж он посмотрел бы: кого ему любить, а кого бы и нет.
Если ему говорили, что кто-то его не любит, тот человек ему сразу же становился от этого интересен: а почему? вообще не любит или просто невзлюбил? И за что? За что его можно не любить? «А я его люблю или нет? — проверял он себя. — Нет, не знаю, вроде бы ни да, но и нет». Он начинал много думать про этого человека. Если кто поминал про того в разговоре, у него начинало щемить под ребром: «Да за что же он меня не любит? Так нельзя! Для чего ему это? Лучше бы он меня все же любил, пусть лучше я бы его не любил. Разве можно меня не любить? Или только за то, что начальник? Но ведь я еще — честно — хороший начальник. Бывают начальники хуже, я сам начальников всегда не любил».
«Да, почему это? — думал начальник. — Вот я — а начальников сам не люблю?»
5. ПРОИЗВОДСТВО ЭТО Я
На монтаже был с утра говорок. Женщины работали быстро, даже очень, но успевали при этом еще говорить. Столько им было сказать друг другу, и работая рядом по нескольку лет, бывая в гостях и встречаясь на танцах, никак не могли они всё рассказать, кто что думал. И думали они будто с виду по-разному, а на самом же деле на редкость согласно.
. — Ну, так пойдем? — говорила, к примеру, Лю- баше Мария Ивановна.
— Нет, пойдем! — отвечала Любаша с упрямством, потому что хотела, чтобы слово прозвучало от нее, — а сама, конечно же, шла куда нужно.
Если б их поместить вдруг среди полной пустыни и не дать им смотреть телевизор, читать дома книжки, посещать агитпункты, кино и театры, — все равно бы им было о чем говорить каждый день, потому что, живя в одной жизни, очень они пропускали ее сквозь себя и всё в этой жизни их, женщин, касалось, даже небольшие события, которые мужчине незаметны, потому что он себя настраивает на большие дела и при этом нарочно забывает про течение жизни, от чего мужчине бывает не польза, потому что любое главное дело не может вырасти не из жизни, на открытом деловом плоскогорье, в деловом инкубаторе, — и всегда нужно помнить, зачем оно есть.
— Посмотрела кино... — говорила Любаша. — Жанна Прохоренко... Вот красивая!
— Красивая!., какая же она красивая? — сказала работница с шестого конвейера, с непонятной даже злостью сказала. — Да если бы мы не работали, красились и ногти отращивали, мы такие же были бы красивые, и не меньше.
— Чего же она, не работает, что ли? — возразила Любаша. — Ведь артистка.
— Да уж что это за работа. Себе в удовольствие. Оделась, походила по сцене, а потом сразу в душ и домой. Каждый день принимает по душу.
«Странное дело, — часто думал начальник. — Почему у одних людей можно вызвать неправильным делом обиду, а у других тем же самым вызывается злость? Что ли там, где у всех людей лежит хорошая обида, у таких находится злоба? Видно, эти люди много хуже других».
— Да, это точно, конечно же, хуже, — говорил он при виде сердитой женщины с шестого конвейера.
Вот и сейчас она тоже — не обиделась, но озлилась.
— А тут даже душа у нас в цехе нет. Негде и помыться опосля такой спешки!
— Что? — заговорили кругом. — Д? Что? Душ?
— Нету душа!
— Когда будет душ?
— Да никогда, кто же говорит, что когда.
— Как это никогда? Мы покажем никогда! Душ обязаны сделать, а то — никогда!
— Ну ладно, мы на производстве... нам некогда об этом много думать, — сказала Мария Ивановна, бригадир. — Нам надо с браком бороться, уменьшать трудоемкость и выполнять показатели. Если мы будем скандалами заниматься, мы никогда не закончим его, то есть производство.
— Это для производства и надо! — закричали громче прежнего с шестого конвейера.
Тут на монтаж ненароком зашел предцехкома.
— Мы вас искали, искали! — кинулись женщины на него полным скопом.
— А когда будет душ?
— Вас и не найдешь! Всё говорят: уехал или на каком совещании.
— Больно вы любите свои совещания!
— Мы выдвигали, на нас и работай!
— Что же вы думаете? — отвечал предцехкома громовым голосом. — Я для своего удовольствия ездил? Меня вызывали на девять утра, я полдня потерял, да еще двугривенный из своего кармана на дорогу.
