А. Андреев - Москва в очерках 40-х годов XIX века
На нем «все то же, за исключением деревянных домишек»; дома каменные с модными магазинами до того миниатюрны, что не свыкшемуся с Москвой жителю другого крупного города, вроде Петербурга, поневоле являлась мысль, «не попал ли он, – Новый Гулливер – в царство Лиллипутов».
С утра до поздней ночи Кузнецкий мост тех времен был запружен экипажами и пешеходами. Это все – «преимущественно один очень чисто одетый народ, потому что московский простолюдин, не имея надобности ни в чем, что продается на Кузнецком мосту, проходит его разве по крайней необходимости».
А продавалось там очень многое – во всяком случае, не меньше, чем теперь.
Лучшее украшение Москвы – круг опоясывающих ее бульваров – вызывал удивление ее посетителей. Обозреватель, «то спускаясь под гору, то подымаясь в гору, видел со всех сторон амфитеатры крыш, перемешанных с зеленью садов: будь при этом вместо церквей минареты, он счел бы себя перенесенным в какой-нибудь восточный город, о котором читал в Шехеразаде.
И, – по заверению Белинского, – это зрелище понравилось бы ему, и он по крайней мере в продолжение весны и лета охотно не стал бы искать столицы и города там, где, в замен этого, есть также живописные ландшафты…»
Многие улицы в Москве состояли преимущественно из «господских домов». Таковы были Тверская, Арбатская, Поварская, Никитская, обе линии по сторонам Тверского и Никитского бульваров.
Вследствие незначительного количества высоких домов с целого ряда холмов, на которых построена Москва, можно было любоваться прекрасными видами, особенно же редкое зрелище открывалось с Воробьевых гор, откуда Москва видна как на ладони.
Вот, как Вистенгоф описывает впечатление, производимое на зрителя, обозревающего вид всей Москвы с Воробьевых гор.
«Москвичи привыкли уже к этим картинам; но для человека, который видит их в первый раз или редко, они доставляют невыразимое наслаждение: взор ваш теряется в громаде огромных зданий, перемешанных с маленькими домиками, над которыми попеременно возвышаются золотые главы соборов и монастырей и высокие шпицы древних московских башен, этих безмолвных свидетелей вековых событий, пронесшихся над славным городом, который, не раз разрушенный коварным мечом врагов, но охраняемый десницею Провидения, всегда с новым блеском восставал из своего пепла и наконец, опустошенный страшным пожаром славного 1812 года, преданный огню и истреблению собственною рукою своих граждан, не хотевших, чтобы любовался им гордый завоеватель, снова роскошно цветет теперь довольный, прекрасный, обновленный щедротами Александра и украшенный Державного волею благопромыслительного Николая?» [6]
[1] По рукописи «Описание Москвы» из библиотеки гр. А.А. Закревского.
[2] Из ведомости московского обер-полицеймейстера Л.C. Шульгина.
[3] Никифоров. Старая Москва. Т. 1. С. 160-161. М., 1902.
[4] «Петербург и Москва», статья В. Белинского в сборнике «Физиология Петербурга».
[5] По Вистенгофу, окружность Москвы к 1840 г. достигала 40 верст.
[6] Вистенгоф. Очерки московской жизни. М., 1842.
Уличная жизнь
Картина уличной жизни в сороковых годах представляется нам в следующем виде.
С наступлением раннего утра в Москве, когда она еще спит глубоким сном, медленно тянутся по улицам возы с дровами; подмосковные мужики везут на рынки овощи и молоко, и первая деятельность проявляется в «калашнях», откуда отправляют на больших, длинных лотках, в симметрическом порядке укладенные калачи и булки; спустя немного времени, появляются на улицах кухарки, потом повара с кульками, понемногу выползают калиберные извозчики, а зимой сонные ваньки, которые нарочно выезжают для поваров; дворники, лениво потягиваясь, выходят с метлами и тачками мести мостовую, водовозы на клячах тянутся к фонтанам, нищие пробираются к заутрени, кучера ведут лошадей в кузни, обычный пьяница направляет путь в кабак; девушка в салопе[1] {1} возвращается с ночлега из гостей, овощной купец отворяет лавку и выставляет в дверях кадки с морковью и репой; выбегают мастеровые мальчики с посылками от хозяев, хожалый {2} навещает будки. В 8 часов отворяются магазины, выносятся дверные огромные вывески, юристы и стряпчие едут к секретарям поговорить на дому, купец в тележке спешит в ряды, гувернеры везут детей в пансионы, студенты тянутся в университет, мальчики с сумками, дурачась, бегут в училища, доктора едут по больным, приказные чиновники идут к должности, почтальоны разносят письма, капельдинеры отправляются извещать актеров о репетициях, тянутся театральные кареты, месячные извозчики в экипажах спешат на места, и дрожки выезжают к биржам; помещики едут в Опекунский совет и другие присутственные места.
На улицах Москвы появляется множество хорошеньких женщин, которые, не имея гроша в ридикюле, отправляются в город, в надежде и на кредит купца, и на случайную встречу с обязательным знакомым, который из вежливости иногда платит за покупку.
В конце 12-го часа московская мостовая начинает стонать от больших экипажей, несутся парные фаэтоны, пролетки, дрожки, коляски, двуместные и четырехместные кареты; сенаторы едут в Сенат, щеголь и щеголиха едут с целью и без цели на Кузнецкий мост, праздный московский юноша, который почти живет в фаэтоне, рыскает по улицам без всякой надобности, высший и средний круги делают визиты, промотавшийся денди спешит к аферисту для сделок, военные в отпуску и женихи, рисуясь, показываются и перегоняют кареты, где мелькают шляпки.
Наконец в 4-м часу эта живая пестрая толпа умолкает понемногу, и деятельность города засыпает во время обеда; тогда изредка встретите вы на улице пешехода, который идет разве по необходимости, или в знойный летний день лениво пробежит мимо вас дворная собака, свеся на сторону свой язык, или порой как стрела промчится по пустой улице карета московского фешенебля, который всегда и везде опаздывает.
В 7 часов вечера деятельность города оживает снова, и столица является уже более праздная, нежели утром; толпы гуляющих наполняют московские сады и бульвары, дворянство со всех концов города несется в Петровский парк и на дачи, пешеходы и экипажи всякого рода спешат к большому Петровскому театру; множество экипажей сосредоточивается на Дмитровке, на которой линией лежат клубы. Зимою, едва только начинается разъезд у Большого театра, как со всех концов Москвы тянется в несколько рядов бесконечная цепь карет к подъезду Дворянского собрания или на Поварскую, Арбат и Пречистенку, где московские гранды дают балы на славу.
К полуночи деятельность города утихает, но, спустя два часа, она, как пламя угасающего пожара, вспыхивает вновь на короткое время; тут продолжаются разъезды из Собрания и с балов; в это время, избегая штрафа, возвращается нехотя домой всегдашний посетитель клуба; несколько позже тянется длинный ряд бочек, которые перегоняет усталый игрок, дремлющий в своей покойной карете; наконец и эта последняя вспышка деятельности утихает; слышны только протяжные звуки благовеста к заутрени и крики петухов, приветствующих московское утро, начинающееся тою же картиною, которую вы видели в начале главы.
Но в самое то время, когда большой город живет такою светскою, разнообразною жизнью, другая его половина, отделенная лишь небольшою рекою, представляет совершенную противоположность его шумной и разгульной жизни. Житель Замоскворечья (разумеется, исключая некоторых домов, где живут дворяне) уже встает, когда на Арбате и Пречистенке только что ложатся спать, и ложится спать тогда, как по другую сторону реки только что начинается вечер. Там жизнь деятельная и общественная – здесь жизнь частная, спокойная, которая вся заключается в одном маленьком домике и его семейном быте; в длинных, пересекающихся между собою переулках вы не видите почти никакого движения, и редко прогремит там щегольская карета, на которую почти всегда высовываются из окон.
Описав кратко наружную деятельность Москвы, нельзя не упомянуть, что многие ошибочно говорят и пишут, будто Москва не представляет той деятельной жизни, какую встречаем в других европейских городах; Вистенгоф утвердительно говорит, что это несправедливо; невозможно, чтобы 350 ООО человек делового, промышленного и праздного народа, где перемешаны богатые и бедные, ленивые и трудолюбивые, умные и глупые, хитрые и простачки, жили без необходимой для каждого из них деятельности, но эта деятельность не представляется столь резко и в таком объеме, в каком она действительно существует, по следующим причинам: 1) непомерная, сравнительно с населением, обширность города, который, так сказать, разбросан на холмах, множество кривых улиц и переулков скрывают общую деятельность; 2) в Москве, относительно к народонаселению, очень мало пешеходов в сравнении с другими большими городами, следовательно: езда в экипаже, будучи сама по себе быстрее ходьбы, есть главная причина, что вы редко встречаете на московских улицах сгустившиеся толпы народа; 3) самые места, на которых сосредоточивается в Москве общая деятельность, имеют множество прилегающих к себе улиц и находятся не в одном месте. Например: почему в Петербурге так многолюден Невский проспект? Потому что он и является местом для гулянья, он и неизбежный путь чиновника в свое министерство и всякого, кому есть надобность в какое бы то ни было присутственное место; на нем Гостиный двор, галантерейные лавки, магазины и гостиницы, он почти неизбежный путь на набережную и к пароходам; тогда как в Москве к Гостиному двору прилегает множество особенных улиц, к Кузнецкому мосту и того более, к губернским присутственным местам, кроме улиц, ведут Кремлевский сад и бульвары около стены Китай-города. Следовательно, вся толпа деятельного народонаселения сбирается на различные точки своего действия совершенно различными путями, и потому, разделяясь на части, естественно, не представляет взгляду того общего, живого движения народной деятельности, какое существует на самом деле.
