Саймон Лелич - Разрыв
В общем, залезли мы на кухню, а чего дальше делать, не знаем. Не можем выход найти — только назад, туда, откуда пришли. В конце концов, перепрыгнули через стойку. Я ногой поднос со стаканами своротил, не нарочно, стаканы упали, побились. Бэнкс завелся, тише, говорит, но нас же все равно никто не слышит. Никому, типа, не интересно, что тут творится.
Выходим мы из столовки в коридор, добираемся по нему до вестибюля, потом до главного входа, а там целая толпа, и на кого мы первым делом налетаем? — на самого Майкла Джонса. И с первого взгляда понимаем: не мог он это сделать.
Он замечает нас, но ничего не говорит, и бледный весь, как ванильный крем. Судя по его виду, ему охота выбраться отсюда, да он застрял за шестиклассниками, они там стеной стоят. Руками размахивают, распоряжаются, типа, кому куда идти, но, по-моему, только хуже все делают. И Бикль тоже тут, мистер Тревис, стоит у двери, мелюзгой командует: продолжайте движение, успокойтесь, соблюдайте порядок, двигайтесь. Это одна из его любимых фраз: соблюдайте порядок. Я вот сегодня в его классе сидел, помогал соблюдать порядок. А то еще, разгуливает он по коридорам, лупит малышню по затылкам и орет: порядок, дети, соблюдайте порядок. Он и нас детьми называет, как будто нам не по тринадцать лет. А в шестых классах и по восемнадцать найдутся. В общем, вот это и надо сделать девизом нашей школы — соблюдайте порядок, — а не ту ерунду на латыни. Что-то насчет помоги себе или помоги другим, или делай то, но не делай этого. Что-то типа того.
Бикль тоже нас замечает и, типа, хочет, сцапать, но отвлекается, мимо него малышня протискивается, налетает на него и, спорю, некоторые нарочно, так что мы с Бэнксом проскальзываем в главный коридор, тот, который к лестнице ведет, к классам и к залу, к актовому. Там же все и случилось, правильно? — в актовом зале.
Мы до него почти добрались. Почти увидели. Как это называют. Картину преступления. Я рад, что не увидели. Бэнкс хотел, а я рад. Понимаете, о чем я?
Под конец нас там женщина застукала. Бабы-полицейские, они хуже всех. Выеживаются, крутых из себя строят.
Ой.
Не обижайтесь.
В общем, проходим мы полкоридора, уже и двери в зал видим, там копы толкутся, а ее, пока она на нас не наскакивает, не замечаем. Я думаю, она в одном из классов пряталась. Увидела нас в коридоре и догадалась, что мы задумали, куда идем, но кричать там или еще что не стала, просто выскочила сзади — и хвать. Бэнкс как заорет на нее, отвали, мол, но мы же ничего сделать не можем, что мы можем? И она, значит, тащит нас по коридору, назад в вестибюль, проталкивает в дверь мимо Бикля, он нас только глазами ест, доводит до ворот. А потом как даст каждому по пенделю.
Бэнкс-то пытался в школу вернуться, но я уверен — так и не смог. Когда мы вылетаем из ворот, там уже и лента протянута и телекамеры стоят, в общем, все путем. Учителя переклички проводят, строят учеников, ну и прочая пофигень. Я постоял немного в сторонке. Потом на бордюр присел. А потом, не знаю. Просто смотрел, как все остальные.
Ну вот, вроде и все. Я же говорил, ничего я толком не знаю. Меня там и не было, когда все случилось.
На этот раз она начала оттуда, откуда начал он.
В комнате не было ничего, говорившего о порожденном ею насилии. Верхняя одежда на вешалке. Пальто на плечиках, единственное, — пережиток зимы, надо полагать. Все остальное — обычные куртки, легкие, недорогие, у одной рукав завернулся внутрь. Кофейные чашки на столе, ближайшая к ней опустошена до донышка, остальные не допиты, с молочной пленкой на поверхности кофе. Вскрытый пакетик диетического печенья на подлокотнике одного из кресел и крошки на сиденьях остальных. Сами сиденья в пятнах, местами прорваны, вполне уютны с виду.
Люсия Мэй перешла в кухоньку. Открыла дверцу микроволновки и, увидев, что там лежит, тут же захлопнула. Запах, впрочем, успел вырваться наружу — сладковатый; что-то искусственное, подумала она, низкокалорийное. На столе — сигареты «Мальборо», рядом с ними желтая пачка чая «Клипер». Вглядываться в них она не стала. Стоявший у моечной раковины буфет исполнял также роль доски объявлений. Аккуратно вырезанный из газеты комикс серии «Гарфилд» с жалобами на треклятый понедельник, памятка «Как мыть руки» и написанная от руки, обращенная к «людям» просьба ополаскивать чашки. Слово «люди» подчеркнуто, слово «чашки» тоже. В раковине понемногу покрывались плесенью четыре кружки. От раковины попахивало канализацией.
Комнату он покинул в последним. Дождался, пока все уйдут.
Люсия вернулась в нее, пересекла, вышла в коридор. И увидела прямо перед собой настоящую доску объявлений — размером в половину бильярдного стола и почти такую же зеленую. На доске висели инструкции по противопожарным учениям, проведению медосмотров, списки дежурств преподавателей в актовом зале и во время перемен. Больше ничего. Листки были приколоты кнопками одинаковых цветов — один красными, остальные желтыми, по четыре на каждый. Люсии захотелось откнопить их и прикнопить как-то иначе, чтобы доска объявлений меньше отдавала казармой.
Она повернула налево, прошла по коридору, спустилась коротким лестничным маршем в вестибюль. Постояла там, гадая, прошел ли и он тем же путем. Взглянула вправо, в сторону столовой, потом влево, на двери. Увидела за стеклом двух полицейских в форме, спортивную площадку за ними и улицу за площадкой. Полицейские смотрели на нее — руки сложены на груди, глаза прикрыты козырьками касок.
Кровь на полу. Она знала, что здесь будет кровь и не собиралась обращать на нее внимание, потому что кровь пролилась потом, во время, не до того. И все равно вгляделась. Девочка, которой принадлежала эта кровь, была еще жива, когда проливала ее. Кровь стекала по ее руке к ладони и капала с пальцев, пока учительница несла девочку. Капли так и остались на полу, некоторые были размазаны — носком или каблуком чьей-то обуви, а может и коленом поскользнувшегося на ней человека.
Он здесь не останавливался, сказала себе Люсия, и пошла дальше, не наступая на кровь, но и не стараясь не наступать на нее.
Путь от преподавательской до актового зала был не близкий. У него было достаточно времени, чтобы поразмыслить, отказаться от задуманного, повернуть назад. Люсия почему-то знала, что он не думал, нарочно. Старался не думать.
Она шла по коридору, мимо открытых дверей классов и лестничных колодцев. Заглядывала в каждый класс, в каждый лестничный пролет, потому что была уверена: он тоже делал это. В ее школе, вспомнила она, на стенах коридоров висели работы учеников — географические карты, рисунки, сделанные для благотворительных распродаж, фотографии мюзиклов, которые ставились под конец учебного года. Стены, вдоль которых она шла сейчас, были голы — серый шлакобетон с мазками краски, тоже серой, но потемнее, — это смотритель школы замазывал настенные каракули учеников. У каждой второй двери — выключатель тревожной сигнализации, а в дальнем конце коридора висел почти под самым потолком проволочный кожух с сиреной внутри.
Двойные двери актового зала были заперты на висячий замок и перекрещены желтой лентой. Люсия достала из кармана ключ, отперла замок, открыла половинку двери и, поднырнув под ленту, вошла в зал. Запах спортивной обуви. Резина, пот, десятки шаркавших по полу ног. Она знала, что актовый зал служил еще и спортивным. Вдоль стен тянулись привинченные к ним гимнастические лестницы.
Она закрыла за собой дверь, как сделал и он. Он, скорее всего, смотрел вперед, на сцену, на того, кто обращался с нее к ученикам. На директора школы. На Тревиса. Однако взгляд Люсии остановился на занимавшей всю противоположную стену гимнастической лестнице, на канатах, рассекавших ряды перекладин. Одна из жертв, вскочив со стула, полезла вверх по канату, чтобы спастись от давки, от толпы разбегавшихся учеников. На нижнем узле каната различалась кровь: пятна ее, разделенные промежутками в несколько футов, поднимались вверх. Последнее находилось примерно на уровне головы Люсии.
Зал остался таким, каким был неделю назад. Ничего в нем с места не сдвинули, разве что фотограф мог, споткнувшись, зацепить что-нибудь ногой. Да здесь и трудно было не споткнуться, подбираясь к сцене или к противоположной Люсии стене. По всему залу лежали стулья — на спинках, на боку, как угодно, ни один не стоял. Многие были скреплены друг с другом, поэтому, когда падал один, падали и остальные, превращая ряд стульев в барьер, а их ножки в подобия противотанковых ежей. Люсия вспомнила фотографию, сделанную под Верденом — земля и заграждения между траншеями. И представила себе детей с безумными от страха глазами, представила, как они спотыкались, как увязали среди этих ножек, как их топтали те, кто бежал следом. Представила, как втыкается торчащая вверх ножка в живот, в щеку, в висок.
