Никола Седнев - В окрестностях Милены
— Как дела? — спросил я.
— Хорошо, спасибо вам большое. Столько времени потратили на занятия со мной...
— Да не за что, — сказал я.
— Пожалуйста! — находчиво ответила Милена и засмеялась.
Потом все же потянулась неловкая пауза, надо было прощаться, как вдруг он легко и свободно запел. Бельканто нежно и мощно разлилось над улицей, редкие прохожие застыли с распахнутыми ртами. Аккуратненько, почти без помарок, хотя и излишне старательно, он подобрался к фуриозо, а затем аччеттанто вышел на коду, продержав последнюю ноту чуть ли не с минуту, я скосил глаза — в ближайшем кафе дребезжало стекло, и отражение мира в нем трепетало (правда, Милена потом уверяла меня, что столкнулись мы с Сашей возле магазина светильников, где на кронштейнах прямо над тротуаром были завлекательно развешаны образцы товаров, как то: настольные лампы, бра, торшеры, и дрожали подвески хрустальной люстры, а не оконное стекло — очевидно, мы с ней просто смотрели в разные стороны), неизвестная старуха в окружении фикусов ошалело хлопала и кричала «бис!», перегнувшись через подоконник. Жмурик, еще красный от натуги, то поднимал, то опускал руку, каким-то блуждающим, вензельным жестом поправляя зачем-то в который раз ворот своей рубахи, молча смотрел на нас, а мы на него; это было странное, ни с чем не сравнимое ощущение, когда всей кожей чувствуешь прикосновение Бога.
И Бог был в Жмурике. И Жмурик был Богом.
Тут опомнилась онемевшая было от восхищения Милена, захлопала в ладоши, подскочила к Александру Жмыре, а он, растерянный, нелепо втянул голову в плечи, видимо, все еще никак не мог поверить, свыкнуться с мыслью, что способен издавать столь прекрасные звуки, а может, просто испугался, подумал, что Милена сейчас будет его бить... Милена порывисто и неловко обняла его, расцеловала, тут же опомнилась, одернула платье и снова степенно взяла меня под руку.
— Поступил-таки в консерваторию? — спросил я.
— Да, на факультет вокала. Спасибо.
Жалкое, заискивающее расползание губ помощника администратора, самодовольная ухмылка замдиректора, и теперь — мальчишески смущенная и счастливая, хотя и по-прежнему немного придурковатая, улыбка студента консерватории, улыбка, которой он будто просил прощения за что-то...
* * *
Мы направлялись через парк к морю, когда Милена вдруг завопила:
— Смотри, сирень распустилась! — И помчалась к кустам. — Привет, цветочки! — услышал я. — Ну, как вы живете?.. Да, я понимаю (огорченно). Потерпите, пожалуйста, немного, скоро теплее станет...
Вначале меня покоробила эта сцена из провинциального спектакля. Бывший зэк Егор Прокудин с лицом Шукшина гладит заскорузлыми от бензопилы «Дружба» ладонями стволы березок и сообщает им, что они «невестушки». Милена была уже достаточно взрослой барышней, чтобы порываться инсценировать такие умилительные живые картины, попахивающие дурновкусием: ах, вы мои цветочки, ах, вы мои миленькие... У Шукшина получилось, хотя балансировал на грани сопли. Так то Шукшин. А другим лучше и не пробовать. Дальше, однако, я обратил внимание, что между фразами она делает паузы и... Словом, через некоторое время я вдруг почувствовал, что Милена действительно слушает и слышит их, цветов, ответы. По крайней мере, было весьма похоже на то. Я подошел поближе. Теперь я видел ее лицо.
— Нет, ну что вы, мне вы очень нравитесь. Вы очень красивые! (Пауза, она коснулась цветков кончиками пальцев.) У меня все норма... нормально... — тут Милена осеклась, было полное впечатление того, что цветы перебили ее, и она, как воспитанный человек, слегка споткнувшись, умолкала на полуслове — выслушивает неожиданное возражение. — Нет, правда! Очень даже хорошо. (Пауза, очевидно цветы сказали что-то забавное, потому что она рассмеялась.) Ага! (Пауза.) Да! (Пауза.) Да-а-а... Я бы с удовольствием (извиняющимся тоном), но мне пора идти. (Пауза; на лице Милены отражалась смена чувств, связанных с тем, что в это время, слышимые только ею, говорят цветы.) Извините меня, пожалуйста. Я еще, может быть, приду к вам. (Пауза.) Ну, хорошо, еще немножко, — она нежно погладила ветку. — Ладненько, я пойду? Я пойду? Я пойду, да? (Пауза.) Меня ждут... Я пойду, да? (Пауза.) Я вас обожаю!
А ведь похоже, она искренна...
Милена взяла меня под руку, на ходу обернулась и помахала рукой кусту:
— Пока!
Что это?! Мне померещилось? Господи, да это просто порыв ветра шевельнул листья и кипень соцветий.
Чокнуться можно с этой Миленой.
Еще через несколько шагов она вдруг забежала вперед меня и бросилась мне на шею:
— Я тебя обожаю!
Честно говоря, я был немного растерян.
Милена переменным аллюром неслась по аллее, иногда от избытка чувств подпрыгивая на одной ноге, раскрасневшаяся, со странно блестевшими глазами, и пританцовывала, и кружилась, взахлеб смеялась, а то вдруг на ходу раскидывала руки в стороны и, делая виражи, громко гудела, как самолет, а я шагал сзади и думал о том, что как-то уж очень этот детсадовский восторг не вяжется с ее возрастом — ей тогда уже пошел девятнадцатый год.
Старушка со старичком, шедшие навстречу, удивленно на нас смотрели. Я вспомнил, что у меня открыт рот, и срочно сделал «приличное» лицо, пиджак оправил, откашлялся.
А что мешало мне помчаться вместе с Миленой — дурачиться, беситься на пару?.. Мне ведь хотелось этого...
Не превратился ли я к тому времени во вполне законченный, великолепный образчик брюзги?
Наверное, я часто не понимал ее. Для меня-то ведь цветки сирени были хорошим средством от артрита, травм суставов, если настоять лепестки на водке в темноте...
* * *
Порой, как в только что описанном эпизоде, она бывала поэтичной, возвышенной, трепетной, в таких случаях употребляют пошлое сравнение «как майское утро». Иногда, а именно когда у нее случались истерики, в минуты немотивированных или слабомотивированных вспышек гнева, лирика бесследно улетучивалась, Милена становилась неистовой, злобной и маловменяемой — глаза ее суживались до ледяных щелочек, голос становился хриплым, казалось, сейчас она разорвет всех на мелкие клочки — проглядывало что-то такое темное и первобытное, звериное, что я просто пугался, особенно первое время.
У Милены был неестественно широкий, нечеловечески широкий диапазон — не только в голосе, но и в чувствах, точнее — в страстях, как ни странно это слово звучит по отношению к совсем юному существу.
Однажды я упрекнул ее — как можно мягче — почему у тебя ножницы могут оказаться где угодно: на телевизоре, на подоконнике, в ванной. У меня они непременно лежат в одном и том же месте: в ящике, где нитки, иголки, запасные пуговицы, это удобно, всегда знаешь, где искать, точнее, искать не надо. Милена сказала — ой, какой ты ну-удный. Почему ты, если попользовалась вещью, не кладешь ее на свое место, там, где взяла, спросил я, а бросаешь где попало, я ведь после тебя ничего найти не могу.
Милена ответила, а собственно, огрызнулась — все, что я ни сделаю, тебе не нравится, все тебе не так, ты меня за что-нибудь обязательно должен отчитать. Ты точь-в-точь как моя мама. Я опешил и возразил, что это ведь неправда.
Тотчас без всякого перехода она хватила тарелкой о паркет, начала кричать, смеяться и плакать одновременно, потом вдруг опомнилась, обмерла, некоторое время перепуганно переводила взгляд с меня на осколки тарелки и назад, села прямо на пол, закрыла лицо ладонями, разрыдалась, затем стала просить: «извини, пожалуйста, ну, хочешь, я на колени перед тобой встану, только прости, не выгоняй меня».
На следующий день я заговорил с ней насчет визита к психиатру, но Милена |л слышать об этом не захотела. Я понизил свои запросы до уровня невропатолога. Сначала она ударилась в обиду — если хочешь от меня избавиться, так и скажи, я уйду куда глаза глядят, затем обратила все в шутку (после этого я и пошел знакомиться с ее отцом, просить его помощи).
Как-то она закатила по собственной инициативе очередную грандиозную |уборку в мое отсутствие, в результате я недосчитался бумаг, лежавших на письменном столе.
Я спросил, куда они делись.
Улыбка на лице Милены потускнела. «А, эти листочки... Там же было что-то черкано-перечеркано, я их выбросила».
Тут уж я завопил — это же были черновики будущего сценария! Мы уже собрались было идти на улицу рыться в мусорных баках, но тут Милена вспомнила, что она их не выкинула, а рассовала по шкафам, полкам, тумбочкам, «в какой-то из ящиков, не помню, им же не место на столе».
Я поинтересовался, с чего это она вдруг стала решать здесь без меня, где чему место? Но на столе же был беспорядок, я прибрала. Но я же теперь найти ничего не могу. Но их же можно сейчас найти, эти твои бумажки. Я осведомился, кто будет искать. Милена сказала, что раз так, то может она. Я поблагодарил за одолжение. И добавил — лучше не меняй без меня здесь ничего, сначала спроси.
Милена сказала — извини, пожалуйста, что не спросила, но я ожидала, что ты похвалишь меня, я так старалась, тут же, не дожидаясь ответа, вспыхнула, заявила, что я просто ее ненавижу, считаю идиоткой; я обескураженно спросил, с чего это она взяла, она закричала в слезах: «По лицу видно!»
