Анна Камачо - журнал Космопорт
— По рукам бы тебе надавать, — заметил Диего, с огорчением разглядывая испорченный рубанок.
— Сами же приказывали — энергичней, — огрызнулся Хосе.
— Я тебе по два реала в день плачу не для того, чтобы ты вещи ломал. И стоишь ты, словно козёл, который сейчас бодаться начнёт. Вот что, собирайся, пошли. Будем тебе осанку ставить.
— Чего собирать-то?
— Рубаху свою потную. Как не надо, так он потеет. И рубанок бери — чинить.
Когда они свернули от Ворот Солнца в сторону знакомой слободы, Хосе спросил тревожно:
— Мы, случаем, не к старому Иосифу идём?
— Именно к нему. А что, он тебе знаком?
— Меня мать ему в учение отдала, а я сбежал. Не хочу всю жизнь деревяшки стругать.
— А что хочешь? Ремесло натурщика кормит плохо, хоть на брата своего взгляни.
— Я буду солдатом, конкистадором!
— Солдат — тот, кто получает одно сольдо в день. Я плачу больше.
— Одно сольдо — это не у нас. Я же не итальяшка. Я поеду в Аргентину — страну серебра. Оттуда возвращаются богатыми.
— Если возвращаются вообще… К тому же, погляди на любого ветерана. Он такой же битый и корявый, как и аргентинский пиастр.
— Зато в пиастрах серебро самой высокой пробы. Ни один мачо не посмеет смотреть на меня косо, ни одна сеньорита не станет смеяться над солдатом. Вино, девушки, ужас в глазах врагов, восхищение у всех остальных — это то, ради чего стоит жить!
— Ну, давай. Но пока изволь отрабатывать свои два реала. И не вздумай больше выкобениваться; за испорченный инструмент буду вычитать с тебя.
* * *Иосифа, как и следовало ожидать, нашли в мастерской.
— Да это, никак, ниньо Хосе! — воскликнул он, увидав молодого натурщика. — И этого испорченного мальчишку вы прочите на роль Христа? Неважный выбор. Помяните моё слово, рано или поздно этого красавчика повесят.
— Христа тоже повесили, — заметил Диего, — крест в те времена заменял виселицу. Что касается удачного выбора, то в предместьях Мадрида трудно найти юного праведника. А сейчас, пока ниньо Хосе ещё не висит, надо научить его стоять у верстака.
— Это он умеет. Правильная стойка — первое, чему учат.
— Рубанки ломать тоже учат?
Иосиф подошёл к насупленному Хосе, не больно, но обидно ухватил его за ухо.
— Ты что же меня позоришь, мальчик? Ну-ка, быстро, вон ту балку на верстак и покажи маэстро, как следует выглаживать дерево.
— Это стропилина, что ли? Чего её выглаживать, и так сойдёт. Сколько стропил видал, все обтёсанные, ни одна не выстругана.
— Не знаю, где и какими стропилами ты любовался, а у меня всё должно быть сделано на совесть. К тому же, это и вовсе не стропилина, так что — работай.
Кажется, Хосе ещё пререкался со стариком, но это было не главное. Не переставая бурчать, парень встал у верстака, и первая жёлтая стружка упала на пол. Тут уже было не капризное кривляние испорченного мальчишки, а работа. Лицо Хосе раскраснелось, на лбу выступила испарина. Диего поспешно рисовал, ловя изгиб напряжённого тела, перенося на картон — пока на картон! — кудряшки золотистых стружек и завитки волос. Иосиф довольно кивал, не вмешиваясь, лишь дважды помог повернуть балку не выстроганной ещё стороной. Когда он успел починить сломанный рубанок, вырезав и поставив новую рукоятку, Диего не заметил. Он рисовал, зная, что картина будет, хотя холст ещё не натянут на подрамник.
* * *Картины не получалось.
Уже давно на холсте изображена была мастерская, и сам Иосиф с затаённой улыбкой глядел из полутьмы на божественного сына. Диего мог гордиться фигурой второго плана: старик не отрывался от работы, он продолжал затёсывать что-то широким плотницким топором, лишь один мимолётный взгляд бросил он на подросшего сына, помощника; взгляд, исполненный гордости и любви.
И фигура мальчишки на первом плане, освещённая солнцем, только начавшим проникать под навес, тоже удалась. Уже не ребёнок, ещё не мужчина, всё у него в будущем. В прошлом — детские игры, а сейчас первая настоящая работа. Мышцы, покуда не узловатые, напряжены, на плечах и лбу — капли пота, светлого, чистого. Пройдёт немало лет, прежде чем пот этот станет кровавым. Перетянутые верёвочкой кудри спорят шелковистостью с ворохом стружек на полу.
Всё удалось, всё выходит как нельзя лучше, нет только лица. Лица того, кто когда-нибудь станет Спасителем, и уже сейчас провидит свою судьбу и торопится получить от жизни хоть немного простой радости. Но с полотна смотрел безобразник Хосе, согласившийся позировать за два реала в день.
Как назло, Хосе запропал куда-то и третий день не появлялся в мастерской. Озлившись, Диего решил обходиться без натурщика и писать лицо по памяти. Черты лица здесь не главное, важно выражение: спокойная мудрость Христа проповедующего, столь же спокойная покорность идущего на крест. Как сочетать мальчишество с отсветом божественного всеведения? Всеведение сродни обречённости, а это чувство не юношеское.
Но куда же подевался этот пако Хосе?
Раздосадованный Диего бросил кисть и палетку и отправился на Пляса дель Соль. Руиса там не оказалось, но Диего не пришлось даже расспрашивать, куда запропастились братья-натурщики. Вся площадь на разные лады обсуждала недавние события. Рассказывали, что юный Хосе, разжившись где-то деньгами, вообразил себя крутым мачо и попытался отбить девушку у одного из своих товарищей. Имя сеньориты и её ухажёра называли по-разному, но сходились в одном: во время ссоры Хосе убил соперника. А когда за ним явились стражи порядка, Хосе тем же ножом вспорол живот алькальду Винсенте и бежал из города, намереваясь примкнуть к шайке бандитов. Банды он не нашёл, или те не приняли парня, во всяком случае, на второй день Хосе был схвачен, и на днях его непременно повесят.
Слишком уж скоро и точно сбылось предсказание плотника, и виноваты в том были несколько реалов, которые заплатил мальчишке Диего. Картину надо заканчивать, но не идти же в тюрьму с непросохшим полотном, просить, чтобы смертник согласился позировать художнику… Да и вряд ли удалось бы добиться от несостоявшегося разбойника нужного выражения лица, в котором Диего и без того помнил каждую чёрточку.
Сосредоточенное спокойствие — именно на нём пришлось остановиться. Спокойствие можно писать, не видя живого лица, а всё иное — от лукавого, ибо чувства господни также неисповедимы, как и его пути.
* * *Картина, которая могла бы стать шедевром, но всё же, вызывала смутное недовольство, была закончена в тот самый день, когда на Пляса де Майор должны были повесить того, чей облик Диего придал молодому Христу.
Большие скопления народа, сильные чувства — для художника важно наблюдать подобные сцены, как бы жестоки они ни были. К тому же, теплилась в душе надежда, что, взглянув последний раз на лицо Хосе, он сумеет уловить тот штрих, которого не достаёт на картине. Иной скажет, что бесчеловечно искать вдохновение в смерти, но жизнь всегда беременна смертью, а он — не Мурильо и ангелочков не пишет.
После полудня Диего отправился на Пляса де Майор, где должна была состояться казнь. Там уже колыхалась немалая толпа, но художник сумел протиснуться в первый ряд. Одни узнавали его, на других попросту действовал богатый наряд и уверенные повадки живописца. Равенства нет даже у подножия эшафота.
Ждать пришлось долго. Народ волновался, солдаты в оцеплении скучали, лениво отпихивая тех, кто напирал слишком нахраписто. Наконец, раздались крики: «Везут! Везут!»
Стража быстро расчистила проход, повозка с осуждённым въехала на площадь. Возница шагал, ведя мула под уздцы, охранники двигались по сторонам. На повозке сидели только Хосе и священник, напутствующий преступника. Руки Хосе были связаны за спиной, на шее болталась дроковая верёвка, которую скоро должна была сменить настоящая петля. Священник громко читал молитвы, время от времени поднося распятие к лицу осуждённого. Хосе поспешно прикладывался к ногам Спасителя, которого так часто изображал, и вновь обводил безумным взглядом площадь, дома, лица людей, пришедших полюбоваться на его смерть.
Господин палач спустился с возвышения, помог связанному Хосе слезть с повозки и подняться на эшафот.
Томительно долгие и одновременно поспешные приготовления к казни. Преступник не знатен, потому и особой пышности нет, но всё, предписанное обычаем, должно быть исполнено. Снять дроковую верёвку, накинуть на голову осуждённого мешок…
— Нет! — закричал Хосе. — Уберите эту гадость! Я не хочу!
Толпа довольно загудела. Отказаться от мешка, умереть с открытым лицом — последнее право смертника, а для зрителей — дополнительное развлечение.
Сеньор палач отложил мешок и ловко набросил на шею Хосе петлю, свисавшую с перекладины.
— Прочь! — закричал Хосе. — Вы не смеете это делать! Потом, когда я стану тридцатилетним старикашкой, вешайте хоть сто раз, а сейчас не смейте!
