Фред Стюарт - Золото и мишура
Она закусила губу, чтобы сдержаться. Более всего ей хотелось сейчас убежать.
— Ты не только сноб, Дэвид, ты еще и настоящий фанатик.
При этих словах Дэвид вновь схватил ее за руку. Едва ли не впервые он понял, что если не хочет потерять это сокровище, то должен действовать напористо.
— Я люблю тебя! — прошептал он. — Меня убивает, когда я вижу, как ты швыряешь свою репутацию, да и… самое себя к ногам этого дурака-американца.
— Он вовсе не дурак. И каким же это образом я «швыряю свою репутацию»?
— Ты занималась с ним любовью! — В его шепоте было столько зависти и злобы, что звуки слились в единое змеиное шипение.
И снова она вырвала у него руку.
— Ради Бога, я ведь не девочка! — сердито, но также шепотом сказала она. — И кроме того, это решительно не твоего ума дело. А теперь прекрати преследовать меня! — И решительно повернувшись, зашагала по палубе.
«Черт бы ее побрал! — подумал Дэвид, у которого навернулись на глаза слезы ревнивой злобы. — Она не стоит того, чтобы из-за нее разрывалось мое сердце!»
Но что бы он ни говорил себе, сердце его все равно разрывалось.
Когда Эмма подошла к двери каюты Арчера, она несколько поколебалась, прежде чем постучать. Она была ужасно расстроена тем, что сказал ее кузен. И хотя она злилась на Дэвида за то, что он пытался вмешиваться в ее дела, но втайне понимала, что многое из сказанного им — правда. В родной для Эммы Германии представители среднего класса, к которым она причисляла себя, имели строгие представления о морали, и только молодые романтики во главе с художниками, писателями и поэтами восставали против притворной стыдливости и призывали к «свободной любви».
Эмма вовсе не желала быть порочной женщиной, даже если подчас и говорила обратное. С другой стороны, то физическое наслаждение, которое довелось ей испытать с Арчером, было таким сладким и притягательным, что Эмма не могла поверить, будто его тоже следует считать порочным. И чем дальше она удалялась от европейского берега и европейской социальной структуры, чем ближе оказывался практически необжитый край Америки, тем менее и менее порочным казалось ей собственное поведение. Арчер пробудил в Эмме чувства страсти, которых прежде она никогда не испытывала. И в то же самое время Эмма понимала, что Дэвид никогда бы не понял этих ее переживаний, как не понял бы и отец.
И все же со всей присущей ей рациональностью Эмма понимала, что если сейчас постучится в дверь Арчера, то ей придется сжечь множество мостов, многие из которых были весьма удобны и комфортабельны.
Она постучалась.
И пока Эмма ожидала, в памяти вновь и вновь звучали сказанные Дэвидом слова: «Деревенский парень, необразованный, некультурный, олух…» Она вынуждена была признать, что данное кузеном описание вполне подходит к ее любовнику. Страна, в которой практически не знали фортепиано, — разве не так ее мать описывала Америку? Шопен, Бетховен… Эмма внезапно ощутила сильную тоску по этим композиторам, по всей той культуре, что стояла за ними: красота, искусство — разве не это самые прекрасные вещи на свете? «Так что же я делаю? — испуганно подумала она. — Что я уже сделала?!»
Дверь каюты открылась, и за ней стоял ее любовник, мужчина, которого Эмма любила и хотела. Она вошла в каюту, закрыла за собой дверь. Арчер обнял ее и принялся жадно целовать, но через секунду отступил.
— Что случилось? — спросил он.
— Да просто… нет, ничего.
— Неправда, я ведь чувствую, что ты чем-то обеспокоена!
Эмма несколько отстранилась.
— Арчер, — сказала она наконец, — приходилось ли тебе когда-либо слышать о человеке по имени Фредерик Шопен?
Молчание. Она посмотрела на его лицо. «Он прекрасен, как божество, — подумала она не в первый раз. — У него такое великолепное лицо. Но и такое простое!»
— Фредерик… Как ты сказала?
«Он — еще один Хенкель фон Хеллсдорф, — подумала она. — Прекрасный, но пустой. Впрочем, нет, это не так. Он tabula rasa, чистый лист. Тот самый благородный дикарь, про которого говорил Руссо».
— Да так, не важно.
— Нет, важно. Кто этот мужчина? Кто-нибудь из твоих знакомых?
Она едва сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху.
— Фредерик Шопен — это знаменитый композитор, умерший в прошлом году.
Арчер нахмурился.
— Понятно. Хотя, полагаю, не так-то уж он знаменит.
Эмма взяла его руку в свою.
— Нет, правда, все это совершенно не важно, — улыбаясь, сказала она.
— Значит, ты все-таки упорствуешь. О'кей, пусть я никогда не слышал о Шопене. Ты только не думай, будто я не понимаю, что между тобой и мной существенная разница. Я очень хорошо увидел это как раз сегодня за обедом, когда с нами сидела эта русская дама. Вы, иностранцы, и говорить ловко умеете, и манеры у вас безукоризненные, тогда как я всего лишь неотесанный провинциал, деревенщина. Кто-то сказал так обо мне, да? И кто же, хотел бы я знать? Твой отец, может быть?
— Нет, мой кузен Дэвид. Видишь ли, он ревнует меня к тебе. Он знает, что мы стали близки, и хочет оказаться на твоем месте, потому и нападает на тебя. И на меня тоже. Он сказал, например, будто бы я швыряю свою репутацию, что веду себя совсем не так, как подобает леди. Думаю, он совершенно прав.
— Что, репутация так много значит для тебя?
— Ну… вообще-то, конечно.
Он вырвал из ее ладони свою руку.
— В таком случае тебе лучше отсюда уйти. И я вполне понимаю тебя. Между прочим, я сказал твоему отцу, что когда я отправился к эконому, чтобы поменять билет до Нового Орлеана, этот самый эконом пытался подбить меня на то, чтобы украсть у него оставшиеся драгоценности.
Внезапно Эмма вспомнила, чем обязана Арчеру. «Может, он действительно неотесанный, — подумала она, — может, он и вправду никогда не слышал музыку Шопена, но ведь он истинный джентльмен, истинный! Он стоит двух таких, как Дэвид, который может запросто надраться и выболтать какому-нибудь Бену-Шекспиру о наших бриллиантах».
— Впрочем, плевать мне на моего кузена! — вырвалось у Эммы, и она обняла Арчера. — И Бог с ним, с Шопеном! Ох, Арчер, я так люблю тебя, что… не перестану любить, даже если ты думаешь, будто Земля плоская.
Он рассмеялся, а Эмма принялась покрывать его лицо поцелуями. Отсмеявшись, Арчер также начал целовать ее в ответ.
Казалось, что протекло лишь одно-единственное мгновение — и вот она уже лежала на койке, глаза ее были закрыты в экстазе, а на своей груди Эмма чувствовала горячий язык Арчера. Казалось, что Арчер как бы играет ее отвердевшими сосками, время от времени проводя языком по коже меж грудей. Он прокладывал горячий путь от сосков выше и выше, к горлу и шее. Эмма застонала от удовольствия, а Арчер осторожно раздвинул ей ноги. Рука ее принялась гладить его сильные гладкие бедра. Арчер лег на нее, и Эмма почувствовала его мощный возбужденный член, зажатый меж двух тел так, что оказался как раз у нее на животе. Словно в гипнотическом танце Арчер двигался по ее телу вперед-назад, вперед-назад, языком касаясь мочки ее правого уха, щеки.
— О, Арчер, — прошептала она, — любовь моя!
Затем ощутила у себя на губах его губы, а его язык у себя во рту. Как только языки коснулись один другого, Эмма почувствовала, как Арчер вошел в нее. И затем очень медленно — «ларго», подумала она, использовав музыкальный термин, — Арчер начал двигаться в ней.
Шопеновская прекрасная мелодия, ноктюрн ми-бемоль зазвучал у нее в голове. Затем, по мере того как пульс ее учащался, начал звучать вальс «Бриллиант», который в свою очередь сменился бетховенской «Вальдштейновой» сонатой. Когда же Эмма напряглась от охватившей ее страсти, зазвучали мощные аккорды величественной, сопровождаемой звуками ударных, финальной части хорала из Девятой симфонии.
— Freude, — прошептала она, когда он лег рядом с ней.
— Что?
— Это значит «радость» по-немецки. Именно это исполняет хор в финале Девятой симфонии Бетховена. Ты хоть слышал о Бетховене?
— Да, но я никогда не слышал саму симфонию.
Приподнявшись, Эмма взяла обеими руками его лицо и поцеловала.
— О, мой дорогой, — прошептала она, — настанет день, и мы вместе пойдем в филармонию, будем сидеть, держась за руки, и наслаждаться Девятой симфонией. Ты получишь такое же огромное удовольствие, какое испытала я в тот самый день, когда впервые услышала эту симфонию в исполнении оркестра под управлением герра Мендельсона.
— Герра… кого?
— Это не суть важно. Дорогой мой Арчер, ты подарил мне радость любви, и я всегда буду благодарна тебе за это. А придет день, я познакомлю тебя с радостью, которую дает музыка.
Арчер на секунду задумался, затем сказал:
— Ты и есть моя радость и моя музыка.
Эмма вздохнула. Благородный дикарь, он действительно благородный дикарь…
Никогда прежде не доводилось ей спать таким спокойным и глубоким сном. Сейчас, когда стук в дверь каюты разбудил Эмму, она все еще была исполнена радостью сексуальной близости.
