Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа
На заводах Круппа работа сегодня началась с шести утра: здесь приступили к производству новых орудий к самолетам.
Но где-то в Гельсингфорсе некий механик в поте лица трудится над новым прибором – знаменитый хирург сделал ему заказ… новшество на первый взгляд кажется незначительным, но все же новшество… Хирург этот в последние годы специализируется исключительно на операциях мозга, вслед за успехами американского первопроходца эта область хирургии достигла расцвета. И теперь профессор вот ведь до чего додумался: что, если хирургический скальпель мог бы двигаться, свободно поворачиваться в рукоятке? Тогда его можно было бы согнуть под углом, подвести под мозжечок, не вынимая его из черепной коробки. Профессор решил освоить сложнейший, ультрасовременный тип операции – это было бы новое слово в хирургии… Нож должен быть острым не только снизу, но и сверху, и свободно помещаться среди зажимов кровеносных сосудов… Мастер усердно трудится, равномерно взвизгивает точильный станок, шлифуя инструмент, а нож, мелодично позвякивая под точилом, становится все острее и острее.
Ты слышал, какая напасть приключилась с Ф. К.? Слышал краем уха… неужто то самое? Вот именно, то самое. Ему, брат, скоро крышка… Да что ты говоришь? Кошмар какой-то!.. Ошарашенный новостью собеседник, качая головой, продолжает свой путь, походка его становится более упругой, проворной, он негромко насвистывает в такт шагам… Знакомый его уходит в другую сторону, рассеянно насвистывая… ну, слава богу, теперь можно попытаться пристроить Д. на его место в редакцию… Да, надо будет замолвить словечко перед В., пусть пошлют К. какое-нибудь вспомоществование, вряд ли он теперь сможет работать, бедняга.
По крутой будайской улочке мечтательно спускается вниз мужчина – поэт тонкого лирического склада… Этот тоже прослышал обо мне и сейчас переваривает новость, всерьез и глубоко взволнованный, мысленно перебирает в памяти свои встречи со мною, группирует воспоминания… От избытка чувств на глаза у него наворачиваются слезы… да, это было прекрасно… стоило бы опубликовать где-нибудь… превосходная идея, да ведь этому экспромту сам бог велел обернуться некрологом, надо будет сразу же после его смерти отдать в «Обозрение»… ах, бедняга… да, в качестве зачина это будет удачно – ссылка на его собственный рассказ о мальчугане, который взбирается на сложенный им помост, чтобы там вынуть из-за пазухи свою детскую скрипку… и в этот момент все сооружение рушится… Ух ты, какая блистательная находка! На редкость удачный символ, в некрологе отражена вся жизнь… Поэт искренне растроган.
Таким образом распространяются волны в пространстве. Но только ли в пространстве? Не возвращаются ли их радиальные лучи и сквозь протяженность времени?
Разве не из глубины тысячелетий возникли здесь, в укромном уголке кафе, четыре внушительных мужских фигуры? Чем не совет старейшин, которые перед решающей битвой собирались вместе обсудить наказ предводителю войска, дабы помочь ему одержать победу или, по крайней мере, спасти свою шкуру? Все-то они учтут-обдумают, примут во внимание пророчества колдунов и шаманов, с самым серьезным видом переворошат внутренности жертвенных животных, по которым можно прочесть предначертанное будущее…
Двое из них действительно носят имя Дюла:[16] Дюла-Рассеянный и Дюла-Сосредоточенный. У первого всегда несколько отсутствующий вид, он слушает вас и говорит сам, но при этом рассеянно вертит головой, и мысли его витают неизвестно где. Второй неподвижно, набычившись, плотно сжав узкий рот – подобно живому воплощению четко отточенной мысли, – смело взирает на стоящую перед ним Проблему, незримыми письменами начертанную на столе; этот Дюла всегда присутствует с вами и мыслями и телом, не вкладывая энергии ни на йоту больше или меньше, чем это требуется для решения задачи. Здесь же находится и Гёза, облаченный, по своему обыкновению, в серый костюм; он уже успел побывать на дому у того рабочего, что приходил к нему утром, и осмотрел ребенка, а к завтрашнему дню рассчитывает закончить работу об условиях, воздействующих на развитие костей в детском возрасте. Он – самый тихий из всей компании, с серьезным видом прислушивается к словам коллег, ему очень хочется спать, но он часто моргает, прогоняя сон; заговаривает он редко, слова произносит негромко и с осторожностью, ему доставляет удовольствие проглатывать гласные, даже на этом экономя время для куда более важных дел. К примеру, вместо «голова» он скороговоркой произносит «глова». (Однако на сей раз речь идет не просто о голове, а о головном мозге.) Ну, и наконец, четвертый член компании – Эндре М., гениальный хирург, высокий, элегантный мужчина с выражением чуть ли не светского превосходства и язвительности на лице. Взвившаяся ввысь карьера его теперь плавно, размеренно клонится от юношеских честолюбивых замыслов к солидной мужской работе. Он немало поездил по свету, да и сейчас находится здесь лишь потому, что в бытность свою в Бостоне учился у вышеупомянутого профессора, давшего толчок развитию современной нейрохирургии.
Консилиум идет полным ходом. Дюла-Рассеянный вертит головой и молча размышляет. Дюла-Сосредоточенный вертит в руках тщательно собранные вчера и пронумерованные анализы и заключения специалистов. Здесь и снимок мозга, и результат офтальмологического осмотра, и данные терапевтического обследования; окончательный диагноз пока что не установлен, однако в основном и главном все, к сожалению, сходится к одному.
Речь идет о моем мозге – и только. Обо мне самом не произносится ни слова. Вся эта четверка людей, собравшихся тут, любит меня, точно так же, как я люблю их; один из них питает ко мне братскую нежность, а это больше, чем уважение или признание заслуг, – ответная реакция на неизъяснимое влечение. Нет среди них ни одного, в ком бы я не предполагал сочувствия, куда более глубокого, нежели восторженность ребячливых душ, – и все же, доведись мне наблюдать за ними в тот момент, пожалуй, я мог бы превратно истолковать их поведение, с таким истинно мужским целомудрием они воздерживались от всяческих эмоциональных проявлений. Со стороны можно бы подумать, будто они вовсе не знакомы с больным, обсудить участь которого они собрались здесь, без ведома больного, никем не созванные, по своей доброй воле. Дюла-Рассеянный высказывается лишь по поводу частностей, со вздохами и уклончиво, словно по первому же возражению готов взять все свои слова обратно. Его «скромное мнение» витает над обсуждаемым предметом подобно тоскливому вечернему ветерку над осенним полем. Дюла-Сосредоточенный решителен в своих высказываниях и учтив настолько, что мороз по коже подирает. Гёза усиленно кивает головой и делает над собой чудовищное усилие, чтобы не уснуть. Первую партию ведет блистательный хирург, он приводит примеры, черпая их из своей обширной практики, и про себя успел решить, с каким предложением выступит в следующий раз, когда диагноз, который у него лично уже сейчас не вызывает со мнений, будет установлен окончательно.
– Итак, господа, если я не ошибаюсь, мы порешили на том что подвергнем перепроверке данные терапевтического обследования и дополним их специальным неврологическим диагнозом, – ну, и если сочтем его окончательным, то сможем наметить конкретные меры. К сожалению, мне кажется, что вмешательство – причем неотложное – понадобится. Столь резкое ухудшение картины глазного дна не сулит ничего хорошего. В таком случае у меня будет предложение…
– Вопрос упрется в материальные обстоятельства… – вздыхает Дюла-Рассеянный. – Найдется ли достаточно средств, если…
– Это второй вопрос, – коротко прерывает его Дюла-Сосредоточенный. – К его обсуждению можно будет приступить лишь после того, как будет улажен первый.
– Да, а как быть с неврологическим обследованием?… Направить его еще раз к профессору Р.?
– Он о профессоре слышать не желает, уперся – и ни в какую а почему – совершенно не понятно.
– Бывает… а жаль, лучше бы провести клиническое обследование…Нельзя ли…
– Насколько мне известно, супруга его находится в Вене, в клинике Вагнера-Яурегга. Не проще ли было бы ему поехать туда?
– Это было бы наилучшим выходом. Венская клиника тоже располагает всем необходимым оборудованием, а П. – гениальный диагност… Тогда я, пожалуй, отправлюсь в санаторий и деликатно разъясню ему, что этот вариант разумнее всего. Ты как считаешь?
Неуверенный вопрос адресован к Дюле-Сосредоточенному; густые, прямые брови его над всматривающимися в незримый текст глазами напоминают категорически безапелляционную линию, которая подчеркивает наиболее важные слова фразы. Вопрос он оставляет без ответа, а это в данном случае означает, что Дюла ищет более удачное решение.
– В санаторий лучше поехать мне, – говорит он чуть погодя. – Предупредить его следует самым решительным образом, теперь уж не до того, чтобы деликатничать.
