Евгений Войскунский - Кронштадский лёд
– Ничего не случилось. Ешь, Федя. Чай подать?
Не сказала Таисия Петровна мужу, отчего она «смурная». Знала: скажи ему, чтó случилось, так он взорвётся… закричит страшным криком, а то и рукам даст волю…
А случилось вот что.
Как пошла стрельба на льду, да и в самом городе, так Капа дома сидела, в окно глядела, странно притихшая. А сегодня, когда Федор Матвеевич ушел на работу, она решилась наконец открыть матери, чтó ее уже полторы недели тревожит: месячных в марте не было.
– Ну, может, задержка, – сказала мама, подметавшая в углу, возле затопленной печки. – Это бывает.
Капа помолчала, глядя в окно. А потом досказала свое опасение до конца – о том, чтó у нее в феврале было с Терентием.
Таисия Петровна выпрямилась, отбросив веник. Уставилась на дочку. (У них глаза были очень похожие.)
– Ты что? Да как посмела? Грех какой…
Капа опустила голову. Грех… а почему?.. разве любить грешно?.. Мама же сама не раз говорила, что Господь про любовь проповедовал.
Молча выслушала упреки и причитания матери, и всё глядела в окно – в ту его половину, что уцелела при обстреле (разбитую раму отец заколотил фанерой). Словно ожидала, что там, вместо старой баржи, стоявшей в канале неизвестно с какого века, появится что-то другое – хорошее, золотое.
Вдруг вскинула голову, уперла в маму потемневший от грустных мыслей взгляд и сказала:
– А если это… ну, беременность… так можно выкинуть?
Таисия Петровна перекрестила Капу.
– Да уж придется… что ж поделаешь, коли ты… но рано еще… месяца через два только… – Вздохнула с долгим стоном и, подавшись к непутевой дочке, обняла ее: – Как же ты, а? Глупая, глупая девочка!
И тут они, обнявшись, поплакали.
Отцу решили пока не говорить.
Федор Матвеевич наелся каши, чаю попил с куском рафинада и, закурив махорочную самокрутку, пустился рассказывать про текущий момент.
– У Козловского в Питере жена осталась и десять детей, все в тюрьме, как заложники, а он убежал в Финляндию.
– Ну уж десять детей, – усомнилась Таисия Петровна.
– Так этот сказал, ну, который ходит проверяет у нас. Козловский, говорит, с Врангелем снюхался, царя опять хотели нам на шею. А Петриченко, говорит, был эсер. Он с Черновым снюхался, ну, с главным эсером, который ему помощь обещал… А Кронштадт он хотел спалить… нет, не спалить, а взорвать…
Так он, Федор Матвеевич, отдыхая после трудного дня, излагал текущий момент.
Тут раздались звонки. Электричество в тот вечер давали, и звонки были сильные, частые. Федор Матвеевич, запнувшись на полуслове, поднялся, побледневший, уязвленный мыслью, что вот, значит, за ним пришли. В коридоре затопали, распахнули дверь, в ее проеме мелькнуло испуганное лицо соседки, Игоревны.
В комнату вошли двое.
Один был невысок, но широк в плечах, в кожаной куртке, рыжеусый, со строго сдвинутыми бровями, тоже рыжими. Второй, голубоглазый, в армейской шинели, был ростом повыше, он часто шмыгал носом и морщился – может, от простуды. Оба, конечно, были при оружии, с револьверами в потертых кобурах.
Рыжеусый, оглядев комнату, вытянул из-за пазухи бумагу и, развернув ее, показал Федору Матвеевичу со словами:
– Второе особотделение.
Тот кивнул, предложил:
– Вы присядьте…
Рыжеусый, понятно, садиться не стал. Вычитал из бумаги, содержавшей целый список:
– Редкозубова Капитолина кто будет?
Вскинул бровь, когда Капа чуть слышно откликнулась:
– Я…
– Вы? – Особист, похоже, был удивлен. Вынул из-за пазухи фотографический снимок, вгляделся. – Тут вы постарше. – Он протянул снимок Капе. – Это вы снялись с матросом?
– Да…
– Он вам кто? Муж?
Капа, страшно испуганная, помотала головой – слова у нее не шли, застряли в горле.
– Да какой муж, товарищ командир? – сказал Редкозубов, в полном недоумении разведя руки. – Она ж девочка, в трудовой школе учится…
– Девочка, а шляется с кронмятежником! – повысил голос особист. – Мы выяснили, этот Кузнецов – один из главарей! В судовом комитете «Петропавловска» гнул антисоветскую линию! Из башни вел огонь по красным войскам!
И еще из обличительных слов рыжеусого человека в кожаной одежде выяснилось, как шло дознание. Сотрудники особого отдела вели обыск в Гостином дворе, увидели витрину с фотографиями, и на витрине снимок – вот этот, матрос с «Петропавловска» и девица. Снимок забрали, на «Петропавловске» сразу узнали: это Кузнецов Терентий, член судового комитета, артиллерист с первой башни, вел огонь по героям штурма, а потом, спасая свою шкуру, трусливо убрался в Финляндию.
– Ну а девица, – взглянул рыжеусый на Капу, – ее опознал фотограф Глазов Ди-о-дор, такое, значит, у него имя. Дочка этого Диодора, Елена, учится в одной группе с Капи-то-линой, – произнес он по слогам, не спуская пристального взгляда с Капы. – Верно говорю?
– Давай быстрее, Семен, – сказал его напарник, простуженно шмыгая носом. – Работы много.
– Одевайся, Капитолина, – велел рыжеусый особист. – Вы арестованы.
– Да вы что? – Федор Матвеевич дочку заслонил своей крупной фигурой. – Она ж девочка… школьница…
А Таисия Петровна, сама не своя, обхватив Капу за плечи, бормотала:
– Свят, свят, свят…
– Не сопротивляться! – крикнул рыжеусый. – А ну, отойди, папаша!
В следующий миг он отшатнулся от удара в кожаную грудь.
– Ты как смеешь! – заорал голубоглазый. Выхватив из кобуры наган, он подскочил к Редкозубову, приставил дуло к его горлу.
– Не стреляй! – остановил напарника рыжеусый. Впился взглядом в Федора Матвеевича. – Мы тобой займемся. А ты одевайся! – велел Капе. – Ну, живо!
Таисия Петровна выбежала на улицу, перекрестила уводимую плачущую Капу и вдруг, потеряв силы, упала на выщербленный обстрелом тротуар. Редкозубов поднял жену, увел в дом.
Все, связанные с кронмятежниками родственными узами, или даже дружившие с ними, были, как заложники, приговорены к различным срокам. К Капе, в виду ее возраста, снизошли: всего один год получила она.
В составе огромной группы осужденных ее увезли в Архангельскую губернию, в Холмогорский лагерь принудительных работ.
