Unknown - i c2ab19a2c5d6e8bb
Бывшая когда-то светло-серой, ныне станция почернела и съежилась: закопченный потолок как будто стал ниже, а стены стыдливо прикрылись брезентом палаток. Серый гранит пола, покрытый толстым слоем грязи, уже давно не отзывался четким цоканьем на шаги, превращая их в стариковское шарканье. Но музыкант хорошо помнил, как здесь б ыло тогда, в прошлом, когда все видится лучше, – и не только оттого, что смотришь на мир через молодость.
Да при чем тут вообще молодость? Пускай тогда и в самом деле деревья были – не то чтобы выше, просто были, – и трава, и небо. А где все это сейчас? Ушло, и только память по недоразумению еще хранит шорох дождя по асфальту, и запах свежего хлеба из булочной на углу, и цвет закатного неба – неужели все это было на самом деле?
Преодолеть полторы сотни метров тесной платформы и коридор к станционным гермоворотам, ведущим наверх, оказалось проще, чем музыкант рассчитывал. Год назад у него на этот путь ушло в четыре раза больше и сил, и времени. Сейчас музыкант просто шел, держась за спиною Копыта, и этого было достаточно: никто даже не думал поинтересоваться, с какой он станции, попросить закурить или стрельнуть патрончик-другой. Копыто здесь уважали, и это уважение, по-видимому, распространялось даже на его спутников.
На посту перед воротами было почти безлюдно: времена такие, что тихо сидеть под землей безопаснее, наверх лезут лишь от большой нужды. Три бойца-постовых ожесточенно вбивали костяшки домино в крышку колченого стола, да в темном углу сидел то ли путешественник, то ли просто оборванец, неверно выбравший место, – здесь не подают.
Копыто остановился, повернулся к музыканту и сипло произнес:
– Ну вот, пришли. Дальше сам.
Музыкант кивнул, стянул с плеч сидор, извлек сверток со старым, в заплатах, ОЗК и принялся облачаться.
Постовые, на миг оторвавшись от домино, поприветствовали Копыто, а на музыканта посмотрели равнодушно. Единственное, что могло пробудить их интерес, – плата за выход.
Копыто мазнул оборванца взглядом и презрительно бросил:
– Козел!
Тот будто почувствовал чужое внимание, зашевелился, поднялся и, неуверенной походкой подойдя к воротам, постучал по створке – то ли требовал выпустить, то ли просто от нечего делать.
Постовые его не замечали.
– Слышь, лабух, – заговорил вдруг Копыто. – Этот понедельник залетный, по слухам, голимый беспредельщик. Пытался тут хилять за блатного, мутил мужиков, арапа гнал по-черному. Ему раз ума дали, второй – он и сдернул лавировать ништяки на других орбитах.
Музыкант недоумевающе посмотрел в ответ.
– Не волокешь? Я те про осторожность толкую. Он тоже наверх собрался.
– А, понятно, – кивнул музыкант.
Бандит почесал затылок:
– У тебя хоть волына-то есть?
– Только гитара.
Копыто покачал головой:
– Ну, ты мужик нашпигованный, сам маракуй, а только дальше я тебя проводить не могу. Барон велел: до ворот – до них и дочесали, все.
– Я справлюсь. Не впервой.
Бандит еще раз покачал головой, смерил бродягу неприязненным взглядом и ушел, не сказав больше ни слова.
* * *
Осторожность… Конечно, конечно. Все неосторожные умерли еще в первые месяцы после… ну, когда все закончилось и стало понятно, что отныне и очень может быть навсегда человечество вынуждено ютиться в холодных, сырых туннелях. Жизнь научила, а кого – нет, так тех больше и нет. Нелегко было усвоить урок, но разве имелся выбор?
Возможно, многие завидовали тем, кто не успел добежать, для кого все закончилось быстро и просто. Такие и сами остались там же – в первых месяцах, что выдались труднее всего. Сейчас-то все уже проще. Конечно, если специально не усложнять.
Проще и легче идти по линии наименьшего сопротивления и устраиваться каждому в св оем уголке. Но сидеть безвылазно на пригревшей тебя станции – значит, медленно себя убивать. И только надежда – тот обруч, что не дает разорваться сердцу. Мы живем лишь потому, что надежда обращается к памяти, и не важно, что обе нам лгут.
Именно потому каждый год, день в день, музыкант бросал все свои дела и ехал через полметро на Третьяковскую, рискуя не вернуться. Его вела надежда, как миграционный инстинкт ведет птиц. Да, она плохой поводырь, но очень хороший спутник.
Музыкант отсчитал десять патронов – плату за выход – и аккуратно, чтобы не раскатились, выложил перед бойцами на стол. Те бросили домино и без лишних слов завертели ручки механического привода ворот.
Загремели, заскрипели шестерни, и створки медленно поползли в стороны. Образовалась узкая щель – как раз протиснуться боком. Первым в нее пролез бродяга. Музыкант постоял немного, подождал – из темноты неуютно тянуло холодом и сыростью, – а потом шагнул сле дом. Тотчас постовые завертели рукояти в обратную сторону.
Створки ворот сошлись с глухим стуком, символически разделив жизнь музыканта на две неравные части: ту, что до, и что после – будто судьба подвела итог одному этапу и начала новый. Гадать, каким он будет, бессмысленно – проживешь и узнаешь.
В первые секунды, когда станционные гул и полутьма оказались отрезаны массивной металлоконструкцией, музыкант думал, что ослеп и оглох. Он стоял, привыкая к новому месту, пробуждая в себе чувство опасности. В метро, конечно, тоже необходимо вести себя осторожно, но та осторожность по сравнению с этой просто беспечность.
Разумеется, на самом деле тут не было тишины: негромко скрипел песок под ногами переминающегося в стороне бродяги, откуда-то спереди доносилась робкая капель, и темнота не была столь уж непроглядна: издалека белым светом манил к себе выход.
Включив фонарик, музыкант медленно двинулся впере д.
Парадоксально, но с этой стороны ворот коридор был намного чище. Настоящий мусор – куски штукатурки и облицовочной плитки – по-явился только у подножия замерших эскалаторов. Потом под ногами захрустело битое стекло, словно чьи-то хрупкие кости. Впрочем, может, это и были кости – тех, кому не повезло. Или, наоборот, повезло – как посмотреть. Каждый шаг взметал облачко пыли. Пятно света помалу приближалось.
Бродяга поднимался рядом по параллельной лестнице эскалатора.
Наверху музыкант остановился, чтобы надеть старенький ГП-5. На поверхности были и другие опасности, кроме радиоактивной пыли, и гораздо страшнее – но не отказываться же из-за них от защиты совсем? Музыкант планировал вернуться в метро – и хорошо бы живым и здоровым – попытать счастья в следующий год, если в этот судьба опять посмеется над ним.
– Эй, человек! – окликнул его оборванец. – Эй! Да постой же!
Но музыка нт не услышал: маска противогаза закрыла уши, да и сам бродяга нацепил старый промышленный респиратор, и его голос прозвучал глухо.
Музыкант упруго шагнул вперед, держась середины улицы, по серому асфальту, испещренному глубокими трещинами, на котором, если приглядеться, еще можно заметить полосы разметки – настоящее чудо, ведь столько лет минуло.
Здесь все оставалось почти как раньше – если закрыть глаза на то, что невысокие старинные домики лишились крыш, а их окна – стекол. Может, это произошло тогда… а может, просто неумолимое время взяло свое. Дорожные знаки, магазинные вывески, рекламные плакаты, выцветшие и обвислые, – все на прежних местах. Почерневшие решетки заборов, и контактная сеть, питавшая когда-то троллейбусы, и ржавые скелеты автомобилей, усыпанные прошлогодними листьями, – все нетронуто и забыто.
Каждый раз, оказываясь на поверхности и глядя на остовы машин, музыкант представлял, что находится не в огро мном городе, а на кладбище странных металлических насекомых. Инстинкт заставлял их выстраиваться друг за другом в длинные цепочки, образуя причудливые фигуры, видные, наверно, даже из космоса.
От этих мыслей его бросало в дрожь, он оборачивался и замирал, подозрительно разглядывая мертвые здания. Но опасности не спешили себя проявлять – должно быть, ему просто везло.
– Куда бежишь-то? – бродяга, отчаявшись докричаться, чуть обогнал музыканта и схватил его за рукав.
Музыкант, остановившись, повернулся к нему и смерил взглядом, памятуя слова Копыта держаться с осторожностью.
– Слушай, тебе в какую сторону? – оборванец, по-видимому, просто не мог молчать. – Идем вместе. Вдвоем-то все легче. В одиночку здесь очень опасно – схарчат и даже имени твоего не спросят. С моим приятелем вот случай был: он так же отправился наверх и вдруг запропал. День его нет, и два. Ждали да ждали – так и не дождались. Потом уже искать пошли, и, не поверишь, нашелся только ботинок – левый, а больше ничего и не осталось от человека. Это, правда, не здесь было, а на Ленинском проспекте, и давно уже, только вот…