Михаил Каратеев - Русь и Орда
На следующую ночь Иван Васильевич, переодетый простым воем, пустился в опасный путь. Сын боярский Родион Чагин сам проводил его до челнока и час спустя, возвратившись обратно, сказал, что боярин благополучно миновал неприятельский стан.
Глава 53
Видев же князь Михайло Александрович яко не бысть ему от Литвы помощи, и град свой видя изнемогающь, послаша владыку Еуфимея и старейших бояр своих к великому князю к Дмитрею Ивановичю с покорением и с челобитьем, прося миру и даяся на всю волю великаго князя.
Московская летопись
Не вельми изобильно ныне на столе у великого князя Тверского: вяленая рыба, хлеб с половой да овсяная каша – вот и все, что подано к вечере, да и того помалу. Месяц уже длится осада, и все в городе съедено – не то что лошади либо собаки, почитай, крысы ни одной не осталось. Еще два-три дня, от силы седмицу, на корье да на полове продержаться можно, а потом? Помощи нет ниоткуда, и Вельяминов как в воду канул. Три ночи сряду уже, как было условлено, караулят люди на стене, а вестей все нет…
Оторвавшись с усилием от этих невеселых мыслей, Михайла Александрович поднял голову и оглянул сидевших за столом. Кроме его семьи да ближних бояр Евстафия Свечина и Романа Щербинина, тут никого не было – до гостей ли теперь? Хмурый взгляд князя потеплел, остановившись на любимце его, малолетнем княжиче Василии.
– Что не ешь, Василек? – лениво спросил он. – Пожуй вот кашки. Ею на Руси все богатыри были вскормлены.
– Муторно мне от нее, – опуская голову, ответил семилетний княжич.
– Тогда рыбки возьми.
– Я ел, батюшка, а еще не могу: больно солона.
– Ну, коли есть не хочешь, отгадай загадку. Что оно такое: в воде родится, а воды боится?
– Соль!
– Верно! Ну, это ты, должно быть, знал. А вот другую: какая сила любого воеводу да и лучшую рать повалит?
Мальчик задумался. Потом вскинул на отца серьезные серые глаза и, будто чего-то испугавшись, снова потупился.
– Что же ты, Василек? Спробуй отгадать.
– Москва, батюшка…
– Эко сказал! – с неудовольствием промолвил князь Михайла. – Москву мы сколько били и еще побьем. А сила та – сон. Пойди-ка, брат, спать, я вижу, ты давно носом окуней ловишь.
Маленький княжич, помолившись на божницу, ушел, и за столом на некоторое время воцарилось угрюмое молчание.
– Голодует народ, – сказал наконец боярин Свечин. – Намедни иду я по Микулинской улице, а навстречу гость Кузьма Саларёв и на кукане три лягухи несет. «Вот, говорит, разжился белорыбицей, теперь попирую!» – «Да неужто же, спрашиваю, станешь ты такую погань есть?» А он в ответ: «Лягуха-то? Прежде и верно была погань, а ныне по рублю за каждую отвалил!»
– Да, дела, – протянул боярин Щербинин, после чего снова все надолго замолчали. Час был уже поздний, сквозь открытые окна в трапезную вливалась ночная тьма, черной жутью заполняя все углы и закоулки, куда не достигал немощный свет восковых свечей.
– Минувшею ночью снова видели Настасью Юрьевну, – промолвила княгиня Евдокия Константиновна [297] , тревожно вглядываясь в темный проем двери, открытой в смежную горницу.
– Кто видел? – вздрогнув, спросил князь Михайла.
– Девки мои, Дашка да Улька. Не знаю что, прежде николи со мною такого не бывало, а вечор что-то боязно стало одной, я им и наказала сидеть в опочивальне, покуда засну, а уж тогда тихо уходить. Долго мне не спалось, уж близко к полуночи они вышли… Ну и тут внизу, в переходе меж большой трапезной и передней горницей, ее и увидели. Белая, сказывают, и светлая вся, лик скорбный, ровно у мученицы… Как глянула на них, они так и упали ничком, будто бы им кто ноги перебил. А когда пришли в память, ее уже не было.
– Ну, может, и врут твои девки, – пробормотал Михайла Александрович. – Они у тебя мастерицы языками кружева плести.
– Чего бы им врать-то? Они о том и сказывать не хотели, чтобы меня не растревожить. Сама я заметила, что Дашка весь день не в себе, стала выспрашивать – она и туда, и сюда, еле дозналась от нее правды. После уж и Ульку допросила – она слово в слово сказала то же.
– Давно уже покойница не являлась, – промолвил старик Щербинин. – В последний раз видели ее, кажись, перед кончиной родителя твоего, княгинюшка, годов тому с тридцать. А ныне вот снова… Не иначе как быть у нас беде.
– Глупости все это, – резко сказал князь Михайла. – Глупости и бабья брехня. Эдак, коли всякой сказке давать веру, можно и впрямь довести себя до беды. Пошли лучше спать, утро вечера мудренее! Да чтобы о Настасье Юрьевне никакой болтовни не было, и без того люди слабнут.
Все, помолясь, разошлись, только сам князь еще задержался в трапезной. Подобно всем своим современникам, он был суеверен, и хоть другим того показывать было нельзя, – его взволновало услышанное. Он хорошо знал историю этого родового призрака тверских князей: прадед его, Ярослав Ярославич, – брат Александра Невского и первый удельный князь Тверской – попал как-то на свадьбу к одному новгородскому боярину, в тот самый час, когда дочь его обряжали к венцу. Невеста с первого взгляда так полюбилась князю, что он силою увез ее и против ее воли на ней женился. Брак был несчастлив, молодая княгиня вскоре умерла, и с той поры призрак ее появляется во дворце тверских князей, всегда предвещая беду или чью-нибудь смерть.
«Вот и ныне второй раз уже ее видят, – с тревогой подумал Михайла Александрович. – Да дела-то и вправду такие, что в самую пору ей теперь появляться…»
Гул шагов за дверью оторвал князя от этих печальных размышлений. Вошел воевода Яхонтов и, протягивая ему небольшой камень, обернутый полоской серой бумаги, сказал:
– Вот, княже, в сей час забросили это на стену, где ты велел ожидать. Сам поднял и сразу к тебе.
Плохо повинующимися от волнения пальцами князь Михайла развернул бумажку и, приблизив ее к пламени свечи, прочел:
«Помощи не жди. Ольгерд крепко стоит на том, что обещался московскому князю руку Твери не держать. Лучше теперь покорись, а живы будем – свое возьмем».
«Нет, брат, уже не возьмем, это конец», – с горечью подумал Михайла Александрович и, выронив грамотку, опустил голову на ладони.
– Что, княже, плохие вести? – спросил Яхонтов, видя, что князь молчит и не двигается.
– Хуже некуда, – глухо промолвил князь Михайла, не поднимая головы. – С рассветом упреди владыку и бояр, чтобы собрались… будем думу думать. А теперь иди… Хочу один быть.
* * *На следующее утро тверскою боярской думой было принято решение просить мира. Михайла Александрович соглашался признать свою зависимость от Москвы и отказаться от всяких прав на великое княжество Владимирское, но при условии, что Дмитрий не потребует сдачи Твери и отведет от нее свои войска.
В тот же день тверской епископ Евфимий и четверо старейших бояр вышли из ворот осажденного города и были проведены в шатер московского князя.
Дмитрий Иванович принял послов сурово и, выслушав их челобитье, сказал:
– Тверь могу взять хоть сегодня, а взявши, предать разграблению и обратить ее в пепел, с вами ни о чем не рядясь. Но я не басурман и не литовец: ни людям вашим, ни городу зла не хочу и рать свою готов увести, ежели покорится князь Михайла на всю мою волю да выдаст мне головой вора моего, Ивашку Вельяминова!
– Волю твою, княже великий, мы готовы выслушать и довести ее нашему государю, – ответил владыка Евфимий. – Но Ивана Вельяминова в городе нет, а потому выдать его тебе не в нашей власти.
– Куда же он подевался?
– Дней тому с десять бежал он ночью на челноке.
– Как узнаю я, что в том нет обману?
– Коли мне веришь, княже, крест на том поцелую.
– Добро. Тебе верю, отче. Оставим это – рано ли, поздно, я его все одно словлю. А воля моя такова:
Князь Михайла повинен признать себя моим молодшим братом – равным Серпуховскому князю – и крест мне целовать, аки государю всея Руси; великого княжения над Русью ему боле не домогаться, а ежели хан пришлет ярлык – не брать; княжества Володимирского, которое есть моя вотчина, ему не искать и наместничества в Великом Новгороде не искать же. Во всем том должен он на кресте мне поклясться навеки, за себя, за сынов своих и за всех потомков; целование же свое литовскому князю Ольгерду Гедиминовичу должен он немедля сложить и дружбы его либо ратной помощи николи не искать; город Торжок и иные поятые им волости Великому Новгороду воротить, а кашинскому князю дать полную волю и вотчину его тверским уделом более не числить.
Без моей воли ни войны, ни мира ему ни с кем не брать; а пойду я против татар либо против Литвы – и ему со мною идти. А нападут на него татары, либо Литва, либо еще кто, – мне, как государю всея Руси, его боронити, тако же как великого князя Смоленского нам вместе от Литвы боронити и всех прочих князей Русской земли, и Великий Новгород тоже. А дань татарам платить нам вместе либо вместе же не платити.
На том мир с князем Михайлой возьму навеки и войско свое от Твери отведу, не причинив ей никакого худа. А ежели когда случится промеж нас спор либо неразумение, третейским судьей у нас рязанский великий князь.
