Нина Анненкова-Бернар - Бабушкина внучка
— Ты знаешь? В Петербурге жить мне невозможно, — сдвинув сердито брови, заявила Ненси. — Мне доктора давно сказали, а бабушка напомнила… Там для меня — смерть!
Юрий задумался, потом быстрыми, решительными шагами подошел в Ненси, присел около и взял ее за руку.
— Послушай, Ненси, — с силою проговорил он. — Это необходимо и… иначе я не могу — пойми!.. Но, милая, но, дорогая, — он нежно обнял ее за талию, — ведь это так не долго!.. Ну, три-четыре года… Ведь можно приезжать на Рождество, на Пасху, и лето будем вместе. Не покладая рук я стану работать, чтобы поскорее кончить, и заживем мы снова неразлучно.
«Voilà l'amour fidéle et tendre!»[113] — пронеслись в голове Ненси зловещие бабушкины слова.
— Что же ты молчишь? — ласково окликнул ее Юрий.
— Ах, оставьте меня, оставьте!
И Ненси стремительно убежала по направлению к бабушкиной комнате. Юрий не ожидал такой странной, обидной для него выходки. Он стоял в недоумении. Ему захотелось сейчас же броситься за нею следом, но почему-то он вдруг повернул в противоположную сторону и побрел в сад.
Ненси, прерывая свою речь слезами, рассказывала бабушке о только что происшедшем разговоре.
— Ну вот, ну вот! — злорадно торжествовала бабушка. — Я говорила, говорила! Voilà le commencement! Чем дальше — будет хуже!.. Oh! Nency, mon enfant, tu es bien malheureuse, pauvre petite! Voilà l'amour! Voilà!..[114]
И Ненси, действительно, чувствовала себя глубоко несчастной. Как? ради каких-то нелепых денежных счетов, он находит возможным расстаться с нею?! Из-за упрямства не хочет уступить? Он должен был все, все перенести, только бы не разлучаться. И вдруг, в жертву ложному самолюбию приносить их счастье! Да, бабушка была права, тысячу раз права — он вовсе не любит!
— Nency, mon enfant chérie, — говорила бабушка наставительно, — au moins теперь, sois obéissante, — слушайся беспрекословно. Il doit être puni. Il doit rester seul et bien comprendre son crime. Пожалуйста, не вздумай отправляться в спальню — tout sera perdu! C'est une punition la plus sensible pour un homme,[115]- поверь мне. Ты будешь спать сегодня у меня.
До самого глубокого вечера просидел Юрий в старом бельведере. Уже стемнело совсем. Юрий с удивлением взглянул на точно застывшие в полумраке деревья. Среди своих глубоких, мрачных дум он и не заметил, что спустилась ночь. Уныло поникнув головою, побрел он домой…
Прошло два дня. Юрий, по-видимому, был непреклонен в своем решении. Он не говорил ни слова, глядел мрачно исподлобья, целые дни проводил в саду. Он глубоко, глубоко страдал. Поведение Ненси — то, что она так мало его понимала — приводило его в отчаяние. При виде ее постоянно заплаканных глаз — у него сердце разрывалось на части, но в то же время он знал, он чувствовал, что, несмотря ни на что, решения своего не изменит.
Ненси все время держалась около бабушки, избегала оставаться с ним наедине и смотрела за него глазами, полными упрёка. Бабушка же была в совершенном недоумении: придуманное ею самое чувствительное наказание оказывалось бессильным.
Однажды, вечером, Юрий, на глазах бабушки, взял Ненси за руку и увел в сад.
— Послушай: неужели ты хочешь, чтобы я был приживальщиком? Ты бы должна была, в таком случае, презирать меня!
Сказав эти слова и не дожидаясь даже ответа, он бросил ее руку и пошел в глубь аллеи.
Она побежала за ним.
— Прости, прости меня! — лепетала она, прижимаясь к нему, заглядывая в его полные скорби глаза и заливаясь слезами.
Они помирились. Влияние бабушки значительно ослабло, но в тайнике души Ненси все-таки жила глубокая обида. Нет, он не любит! — утверждалась она все больше и больше в своей мысли.
Так протянулся месяц, и Юрий стал готовиться к отъезду. В душе Ненси снова вспыхнула надежда. Неужели он решится? Неужели он от нее уедет? Чем ближе подходил роковой день, тем Юрий становился капризнее и капризнее. Бабушка решилась, наконец, сама поговорить — avec cet imbécile![116] Она призвала его в кабинет и заперла дверь на ключ.
— Разве вы не видите, что делается с Ненси? — строго спросила она его. — Вы убиваете ее.
Юрий вздохнул и поднял на бабушку свои измученные глаза.
— На что же вы решаетесь? Неужели же невозможно изменить ваш план?
Юрий молчал.
— Mais répondez![117]
— Нет, — едва слышно проговорил Юрий.
— C'est révoltant![118]- вскипела бабушка. — К чему же это приведет?
— К хорошему, — убежденно ответил Юрий.
— Et cette pauvre petite femme restera seule… Mais elle tous aime!..[119]
— И я ее люблю больше собственной жизни!
— Но что же с нею будет?
— Она слишком честна — она поймет, что иначе мне поступить нельзя.
Бабушка, чувствуя, что больше не в силах сдерживаться, и что может выйти какая-нибудь «история», чего она была злейший враг, отчаянно замахала руками:
— Allez, allez![120]
* * *Юрий уехал. В минуту отъезда произошла раздирающая сцена: Ненси плакала, цеплялась за него, как безумная; бедный юноша не выдержал и, прижав ее крепко к груди, разрыдался сам.
— Прости, прости меня, — лепетал он, — но иначе нельзя!
Она в бессилии упала на кресло; он опустился на колени, целовал ее руки…
— Ненси, не плачь! — умолял он ее. — Я буду писать тебе каждый день… Все мысли мои будут с тобою и около тебя… Ненси, Ненси, ты помни — у нас дочь! Мы жить должны не только для себя, но и для нее!..
Бабушка хотя и холодно рассталась с Юрием, но все-таки, в виде благословения, вручила ему маленький образок Казанской Божией Матери, со словами:
— Elle vous guidera dans toutes vos actions![121]
X.
В городе шли большие приготовления к предстоящему благотворительному балу. В обширном барском доме-особняке, который наняла и омеблировала роскошно Марья Львовна, чтобы провести в нем зиму, — так как Ненси решила не уезжать из России, — тоже было не мало хлопот.
Сидя в своей любимой угловой темно-малиновой комнате, бабушка совещалась относительно туалета Ненси с постоянным завсегдатаем их гостиной, старым холостяком Эспером Михайловичем.
Это был чрезвычайно благообразной наружности, худощавый господин с сильной проседью, с выпуклыми светло-голубыми глазами и совсем белыми холеными усами, для чего на них самым аккуратным образом надевались на ночь наусники «монополь». Эспер Михайлович постоянно бывал не то чтобы навеселе, а в меру возбужден. Эспер Михайлович когда-то был очень богат, спустил свое состояние, получил наследство от дяди, потом от тетки, и эти спустил; наконец, досталось ему небольшое имение от какой-то дальней кузины — он вздумал его эксплоатировать, как практический человек нашего практического века — ставши компаньоном одного «верного» дела; но дело оказалось совсем неверным, и Эспер Михайлович остался без всяких средств. Но он не унывал. Он стал жить в долг, перехватывая у приятелей, не переставая любить жизнь и ожидая в будущем еще каких-то эфемерных наследств. Он три четверти жизни провел заграницей, очень любил дамское общество, доподлинно знал все романические истории города, в каждом доме был первый друг и советчик и незаменим на светских базарах, лотереях и вечерах.
В эту минуту он сидел возле Марьи Львовны перед столом, на котором стояло четыре лампы. Бабушка перебирала образцы материй, поднося их к огню.
— Нет, cher[122], как вы хотите, но эти два цвета: vieux rose и jaune[123] — несовместимы.
— Уж поверьте мне, — горячо отстаивал Эспер Михайлович, — я сам видел une pareille toilette[124] в Париже в 83 году…
— Н-не знаю…
Марья Львовна зажмурила глаза, чтобы яснее представить себе Ненси в проектируемом платье.
— Н-не знаю… Une petite basque ajustée, ornée de perles…[125]
— Oh, c'est parfait! — с восторгом подхватил Эспер Михайлович.- Mais ajustée.[126]
Обоюдными усилиями, наконец, авторы пришли к соглашению.
— А где наша bébé-charmeuse[127]?
Так прозвал Эспер Михайлович Ненси.
— В детской. Купают Мусю — она любит смотреть.
— И я пойду. J'adore les petits enfants.[128]
Он пошел моложавой походкой, слегка раскачиваясь стройным станом и напевая вполголоса.
— Oh, pauvre, pauvre homme! — вздохнула ему вслед Марья Львовна.- Les beaux restes[129] прежнего дворянства.
В детской, окрашенной белой масляной краской и немного жарко натопленной, происходила церемония купанья маленькой Муси.
В ванночке сидела девочка, наполовину завернутая в простыньку. Она улыбалась, покрякивала и била ручонками по воде.
Нянька, с сознанием необыкновенной важности совершаемой операции, поливала плечи ребенка водой и, намылив губку, бесцеремонно мазала ею по голове и лицу девочки. Та отфыркивалась, встряхивала головенкой и, как бы в виде протеста, еще сильнее шлепала ручками по воде.
Рослая мамка, сидя в углу детской у стола, лениво пила чай и, громко чавкая, пережевывала булку.
Ненси, глядя на девочку, покатывалась со смеху всякий раз, как та гримасничала от прикосновения губки.
— Можно? — раздался голос Эспера Михайловича за дверями, и, не дожидаясь ответа, он сам появился на пороге.
