Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах
И вдруг я услышал удар. Это был удар по щеке руки сильной и крупной. Рука так рука! Значит, ударил Иван Васильевич. А кого? В кабинете их было двое.
Вслед за ударом должна была распахнуться дверь, к которой я прильнул левым ухом. И она распахнулась. Но ухо мое было уже в коридоре.
Не желая встречаться лицом с лицами, на одном из которых, вероятно, еще не остыла пощечина, я, спотыкаясь на скользковатых, нашими подошвами отшлифованных ступенях, взбежал на третий этаж. Там находился школьный зал, превратившийся в театральный.
Мне было до ужаса любопытно: явится ли побитый директор на второй акт, в котором Джульетту и дальше будет играть Даша Певзнер.
– Не придет, – выразил уверенность Игорь, которому я успел про все нашептать. – Побоится, что тот ему еще разок вмажет. При всех! Ты согласен?
Регулярно задавая этот вопрос, Игорь и не думал советоваться со мной – просто ему как психологу любопытна была точка зрения собеседника. Но оставался он всегда при своей.
Наши мнения на сей раз совпали:
– Стыдно, я думаю, будет… с побитой-то рожей!
Директор явился. И по-прежнему сел рядом с Иваном Васильевичем. Будто ничего не произошло.
Слово «профессия» всегда казалось мне пригодным лишь для мелких служак. «Невозможно же, в самом деле, – размышлял я, – сказать, что Пушкин «по профессии» поэт, Лобачевский «по профессии» математик, а Эйнштейн «по профессии» физик. Один был поэтом, другой математиком, третий физиком. От Бога, от рождения, от судьбы. Давно уж известно: хочешь понять малое, примерь на великое. Мы трое тоже не выбирали профессий – мы просто хотели стать: Даша – актрисой, Игорь – психологом, а я – врачом.
Но не просто доктором… Еще только вступая в зрелый возраст, я уже был издерган любовью, ревностью и сомнениями. Политика не как наша влюбчивая, мирная Сарра, боявшаяся мышей, а как хищная кошка с мышью, игралась с каждой семьей, завлекая, неискренне обнадеживая, нещадно и безвинно карая. Лишь полная незаметность могла от нее уберечь. Но семью еврея-Героя политика не оставляла в покое.
И тогда я окончательно утвердился в намерении стать психоневрологом. Лечить от психического заболевания надо было бы всю страну. Однако на миссию психоневролога-политика я не замахивался. Жалеть же людей, которых не жалела страна, меня научили мама и Абрам Абрамович. Я вознамерился лечить и спасать.
Возвращать людям душевное равновесие – вот что я возвел в свою главную цель. И как раз тогда, когда сам утратил душевное равновесие.
Лишился я его не сразу, не в один день. Но именно один день и даже одна минута, случается, приводят в действие динамит, до которого долго добирался шнур, подожженный чьей-то злонамеренной волей.
Это была та минута, когда в коридоре Театрального училища прикнопили к доске список абитуриентов, которые «прошли». Наши с Игорем глаза стали выискивать букву «П». Наткнулись на нее и ушиблись… Потому что знакомой на «П» оказалась лишь фамилия «Пономарева».
«Зачем? Ну зачем их фамилии начинаются на одну букву?» – затмевал мое сознание нелепый вопрос. Вскоре, однако, сознание прояснилось: «Разве суть в букве? Не вместо же Даши приняли Лиду! Дашу бы все равно не приняли. Начинайся ее фамилия хоть на «А», хоть на «Я»!»
Там, возле доски, просверленной абитуриентскими взглядами, я вдруг осознал, что люблю Дашу больше, чем Лиду. Это были разные чувства. Разумеется, разные! Но все-таки горечь по поводу Даши должна была бы смягчиться, ослабить чуть-чуть свою едкость из-за Лидиного триумфа. Этого не произошло… Ничего внутри меня не смягчилось. И я не устремился, сшибая всех с ног, к телефону-автомату, чтобы поздравить Лиду.
Я ни в чем не обвинял ее, но и не торжествовал по поводу победы, одержанной ею не в состязании – нет, в битве: на каждое место претендовало семьдесят семь соперников и соперниц.
Кто-то обнял сзади сразу нас обоих, меня и брата, как делала это только мама.
Обнял нас Иван Васильевич.
Я качнулся… И не мысленно, а буквально: ведь это он, страстный Дашин поклонник в искусстве и в жизни, он был ректором Театрального училища.
Афанасьеву как-то удалось остановить, удержать вопрос, который чуть было не сорвался с моих губ: «Как же наша сестра могла не поступить в ваше училище?»
Не утратив роскошества своего образа, но как бы прячась ото всех, узнававших его и на него с языческим обалденьем взиравших, Иван Васильевич не отвел, а препроводил нас в свой кабинет, который вернее было назвать музеем. Со стен на нас с Игорем демократично, как на равных, взирали великие и выдающиеся. В этой простоте таились дополнительные приметы величия и недоступности. «Вот и подумайте, как быть такими, как мы, сохраняя при этом естественность и простоту!» – намекали великие. Под стеклом недвижно оживали сцены из спектаклей, тоже всемирно прославленных. Не знаменитое и не прославленное в кабинете отсутствовало. И на фоне всей этой исключительности Иван Васильевич произнес не земную, а прямо-таки заземленную фразу:
– Мы все уладим… Мы все устроим.
До обнародования списка училище было околдовано Дашей Певзнер. Она читала стихи о любви, монологи о любви и даже какую-то басню о любви откопала. Члены приемной комиссии, расходясь – это подслушал Игорь, – говорили, что такого «спектра оттенков любви» они и сами-то не испытали.
– А уж в этом они мастаки! – сказал брат, успевший не только увидеть, но и психологически изучить всех этих известных и знаменитых, явно отличавшихся все же от выдающихся и великих.
Отправляясь в училище, мы упросили Дашу остаться дома, чтобы, мобилизовав ее актерский талант, отвлекать маму от мыслей о возможных ударах «национальной политики». Даша сочетала мамину сдержанность с ее же самоотверженностью, о которой писал Некрасов, не имея в виду, конечно, женщин иудейского происхождения. Даша, как и мама, могла, я уверен, коня остановить «на скаку», «в горящую избу войти». А не увидев своей фамилии в списке, она бы никогда больше в это училище не вошла. И великие, расположившиеся на стенах, думаю, одобрили бы ее поступок.
Но Игорь считал, что важно не проявлять гордость – и тем паче гордыню! – а побеждать.
– Достижение цели – вот цель! – объяснял он. – Только это психологически верно, Серега.
– Как же так получилось, Иван Васильевич? – проговорил я.
«Психологически верно не задавать бессмысленных вопросов», – учил меня Игорь. Но я все-таки задал.
– Скрытая «процентная норма»… Постыдная, но обязательная для приемной комиссии! – стараясь не смотреть нам в глаза, да и с великими не встречаться взглядом, ответил Иван Васильевич. – Трех молодых людей с тем самым анкетным пунктом мы тогда уже приняли.
– А какие у них были преимущества перед нашей сестрой? – продолжал я задавать бессмысленные вопросы.
– Ну… во-первых, таланты мужского пола театрам всегда нужнее. А во-вторых… что скрывать, по поводу тех трех были звонки.
– Несмотря на их пятый пункт? – спросил Игорь.
– Несмотря.
«Значит, любовь к Даше для него звонком не является? – подумал я. – А Лида не пришла, не явилась… Стало быть, знает, что у нее все в порядке, и не хочет сталкиваться с непорядком в нашей семье. Мои непорядки своими она, выходит, не считает?»
– А Лида Пономарева? – зажавшись, спросил я.
Я не протестовал против решения приемной комиссии, а всего лишь поинтересовался.
Игорь обдал меня понимающим и благодарно-родственным взглядом: он-то уж как психолог понял в тот день, что Дашина судьба была для меня дороже пономаревской. Мужская любовь могла бы превзойти во мне любовь «братскую», но не превзошла. Так неужели же любовь Афанасьева к своей должности победила мужскую любовь?
Я вспомнил, что учительница Мария Петровна среди всех нравственных святынь более всего почитала справедливость, ибо, по ее мнению, та прежде других нуждалась в защите.
По отношению к сестре проявили несправедливость откровенную, наглую. И этого стерпеть я не мог.
– Видите ли, у Лиды Пономаревой была золотая медаль, а у Даши – серебряная. Я понимаю, что директор вашей школы плохо разбирается в драгоценных металлах. А в драгоценностях человеческих – он вообще предвзятый профан. Одним словом, золото с серебром перепутал.
В школе, по наущению директора, в финальном десятом классе Лиду стали оценивать по «золотому курсу», а Дашу – по «серебряному». И я понимал, что Лида Пономарева формально опередила Дашу Певзнер.
– Национальность человека, значит, может считаться его виной? – задал я уж вовсе бесцельный вопрос.
Игорь взглянул на меня, как на кретина: а до тебя, дескать, еще не дошло?
– Мне очень совестно, – сказал Иван Васильевич. Я верил, что ему совестно, потому что слышал, как он залепил пощечину директору школы. – Я позволил себе уговорить Дашу сегодня не приходить. – Значит, уговоры наши совпали. – А вот завтра, когда все будет урегулировано…
