Юрий Карабчиевский - Воскресение Маяковского
Священен лишь оптимизм (...)
И отсюда вывод, совершенно непреложный, сначала пугающий, но такой простой:
- Всякое искусство в революционной стране - не считая футуризма - имеет тенденцию стать или уже стало, или на путях к становлению контрреволюционным.
Не футуристическое искусство в период революции - а этот период не баррикадами и гражданской войной измеряется - является тихой заводью пессимизма.
Борясь с искусством - до конца, до уничтожения его как самостоятельной дисциплины, футуристы утверждают оптимизм.
(...) Фабрика оптимизма строится сейчас в России. Расчетливого, умного, рабочего оптимизма. Одно крыло фабрики - на свой страх и ответственность сооружают футуристы. Это то крыло, где будет производиться для массового потребления оптимистическое искусство. Машинным способом производиться, лучшими техническими приемами *. Вдохновение будет выдаваться ежедневным пайком, строго отмеренными порциями,- работникам этого крыла (...)
Алло, жизнь! Ты - материал нынче, тебя организуют, делают. Так если делаем и организуем жизнь, - неужели не сделаем, не сорганизуем искусство? Неужели чижики помешают?
Маяковский весело смеется".
* "Сказать, что футуризм освободил творчество от тысячелетних пут буржуазности, как пишет т. Чужак, значит слишком дешево Расценить тысячелетия". Так в то время высказывался Л. Троцкий.
*"Скорее! Дым развейте над Зимним - фабрики макаронной!" Фабрика макаронного оптимизма была успешно построена, и питалась она живыми людьми. В их числе в конце концов оказался и Левидов. В феврале сорок третьего года его видели в саратовской камере смертников вместе с академиком Вавиловым.
Глава пятая СХЕМА СМЕХА
1 Маяковский весело смеется.
Во всей невозможной статье Левидова эта фраза - самая фантастическая.
Маяковский никогда не смеялся.
В этот странный душевный дефект так трудно поверить, что даже близкие к нему люди часто оговариваются: "смеялся". Полонская даже написала "хохотал", и Лиля Юрьевна Брик, более трезвая, да и знавшая Маяковского ближе и дольше, одернула ее: "Никогда не хохотал!"
Он иногда улыбался, довольно сдержанно, чаще одной половиной лица, но никогда не смеялся вслух, тем более - весело. Веселый смех означает расслабленность, что совершенно было ему не свойственно, как и всякое естественное, неподконтрольное движение.
Будто бы вода - Давайте мчать, болтая будто бы весна - свободно и раскованно!..
Для Маяковского это такое же невыполнимое действие, такая же литературная гипербола, как и желание выскочить из собственного сердца. Он всегда напряжен, всегда организован, всегда озабочен собой.
Предельно доброжелательный Пастернак понял это с первого же знакомства, отметив его железную выдержку и то, что Маяковский в обыденной жизни просто "не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым".
Нечто подобное отмечали многие его современники. "Он прочел эпиграммы, окружив рот железными подковами какой-то страшной, беспощадной улыбки" (К. Чуковский).
Вот это похоже.
Юмор Маяковского... Притча во языцех, уже как бы и не два, а одно слово, и кто усомнится в его правомерности?
Вот необходимые доказательства.
"- Коля звезда первой величины.
- Вот именно. Первой величины, четырнадцатой степени".
"- Сколько должно быть в пьесе действий?
- Самое большое пять.
- У меня будет шесть!" * Смешно, не правда ли?
Это реплики, приводимые современниками в качестве наиболее ярких иллюстраций.
Ну ладно, это в быту, в повседневной жизни. То ли дело эстрада! Сохранилось множество ответов на записки и реплик на устные выкрики. Известно, к кое значение придавал он таким выступлениям. Это было для него не менее важно, а подчас и гораздо важнее стихов. Он тщательно готовился к каждому вечеру, многие остроты сочинял заранее, а порой и самые записки с вопросами. И вот как это выглядело в конце концов:
- Маяковский, каким местом вы думаете, что вы поэт революции?
- Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос.
- Маяковский, вы что, полагаете, что мы все идиоты?
- Ну что вы! Почему все? Пока я вижу перед собой только одного.
- Да бросьте вы дурака валять!
- Сейчас брошу.
И так далее.
Конечно, можно вполне допустить, что эти и другие такие же шутки вызывали громовый хохот аудитории. Аудитория, а лучше сказать толпа, над чем только не хохочет и всегда громово. Известно, как быстро она воспламеняется, как легко в ней возникает цепная реакция, какой достаточно ничтожной искры. И нельзя сказать, что не надо уменья, чтобы высечь эту искру. А чтоб высекать ее постоянно, когда потребуется, необходимы еще и внешние данные, и голос, и энергия, и самоуверенность, и много всякого, и что угодно, но только не чувство юмора.
Юмору Маяковского много страниц посвятил Валентин Катаев.
Вот одно из его свидетельств.
"Оба слыли великими остряками...
- Я слышал, Владимир Владимирович, что вы обладаете неистощимой фантазией. Не можете ли вы мне помочь советом? В данное время я пишу сатирическую повесть, и мне до зарезу нужна фамилия для одного моего персонажа. Фамилия должна быть явно профессорская.
И не успел еще Булгаков закончить своей фразы, как Маяковский буквально в ту же секунду, не задумываясь, отчетливо сказал своим сочным баритональным басом:
- Тимерзяев.
- Сдаюсь! - воскликнул с ядовитым восхищением Булгаков и поднял руки. Маяковский милостиво улыбнулся.
Своего профессора Булгаков назвал: Персиков".
Оставим в стороне натянутость этой сцены, ее суесловие. Чем-то она напоминает рассказ Чуковского с его "мясом" в уитменовском подлиннике. Но отметим, каким примитивным примером вынужден иллюстрировать Катаев несравненный юмор своего героя. И еще отметим, что Михаил Булгаков, не только настоящий, действительно остроумный, но и этот, придуманный хитрым автором: восхищенный, но ядовито, ядовитый, но с поднятыми руками,невысоко ценит остроумие Маяковского и уж во всяком случае в нем не нуждается.
Все сцены с участием Маяковского, пересказанные ли им самим, вспомненные или сочиненные очевидцами, поражают арифметической прямолинейностью, безысходной скукой придуманных острот, несущих запах вымученности и пота, даже если они были изобретены на ходу, а не заготовлены впрок заранее. Нам известна, пожалуй, лишь одна сцена, рассказанная также Катаевым (и Ахматовой), несомненно имевшая место в действительности, где звучит не механический ответ-каламбур, как желток в яйце, содержащийся в вопросе, а живой, неожиданный юмор. Но только здесь Маяковский уже не герой, а скорее жертва.
"Они встретились еще до революции, в десятые годы, в Петербурге, в "Бродячей собаке", где Маяковский начал читать свои стихи (под звон тарелок,- добавляет.
Ахматова), а Мандельштам подошел к нему и сказал: "Маяковский, перестаньте читать стихи, вы не румынский оркестр".
Это сказано действительно очень смешно. Эта шутка, как и всякая хорошая шутка, бесконечна по объему ассоциаций, то есть обладает всеми свойствами образа. Так шутит не заведомый развлекатель-затейник, а серьезный человек - веселый человек, не занимающийся специальным изобретением острот по той простой и естественной причине, что обладает настоящим чувством юмора. С таким человеком говорить Маяковскому не о чем, а вернее - не на чем. Он просто не знает языка.
"Маяковский так растерялся,- признается Катаев,- что не нашелся, что ответить, а с ним это бывало чрезвычайно редко".
По существу, это бывало с ним всякий раз, когда он сталкивался с подлинным юмором, с подлинным умом и с подлинным талантом. Но он сам так выстроил свою жизнь, что это действительно бывало не часто.
"Перестаньте читать стихи, вы не румынский оркестр!"
Ему бы хлопнуть себя по колену, рассмеяться, пригласить шутника за стол, выпить по рюмочке, потрепаться за жизнь... Но для этого надо было быть другим человеком: не столь выстроенным, менее сделанным, без железной выдержки, позволяющим себе, человеком, умеющим весело смеяться.
Нет, никакого такого юмора не было у Владимира Маяковского. Была энергия, злость, ирония, была способность к смешным сочетаниям слов и даже способность видеть смешное в людях - а все-таки чувства юмора не было.
2 Как строятся остроты и шутки Маяковского? Они строятся, причем все без исключения, по формально-каламбурному принципу.
"Маяковский был божественно остроумен. Он мог бы повторить о себе слова Мятлева:
"Даже к финским скалам бурым обращался с каламбуром".
Этот вдохновенный пассаж Корнелия Зелинского неверен как минимум дважды.
Во-первых, слова не Мятлева, а Минаева, мог бы помнить доктор филологических наук. Во-вторых и главное - вторая часть решительно противоречит первой, потому что божественное остроумие - это никак не способность к каламбурам. Каламбур не только не исчерпывает остроумия, но в некотором роде его исключает.
