Владислав Тимофе - Сумрак в конце туннеля (сборник)
– С нами пошли, – потом успокаивающе улыбнулся и чуть мягче добавил: – Капусты срубишь.
Очевидно, тощий полагал, что это предложение, от которого невозможно отказаться. Впрочем, от него и в самом деле оказалось невозможно отказаться. Музыкант почувствовал, как ег о крепко взяли под локти и повлекли вперед, в лабиринт с брезентовыми стенами.
Тип с лошадиным лицом важно вышагивал впереди, указывая дорогу. Иногда он оборачивался, бросая на музыканта ободряющие взгляды, и тот даже начал думать, что все не так плохо. Раз уж его не ограбили и не убили сразу, значит, им что-то надо, а это возможность. Хотя обольщаться не стоило. Один и без оружия против трех головорезов – шансы невелики. И ведь еще не известно, какой Минотавр его ждет в этих лабиринтах.
Несколько раз они сворачивали в переулки между палатками, одинаково узкие и замусоренные, похожие друг на друга, как похожи песчинки на морском берегу. Если бы музыканту предложили вновь проделать этот путь, только без сопровождающих, он, скорее всего, сгинул бы здесь, потерявшись меж одинаковых стен.
После третьего поворота музыкант расслабился: похоже, путешествие предстояло долгое, значит, что-нибудь придумается, выход найдется.
Он ошибся. Очень скоро провожатый остановился перед непримечательной палаткой, обернулся, и впервые в его взгляде отразились чувства: надежда и как будто сомнение. Музыкант ощутил, что его локти свободны, подтянул сползшую лямку сидора.
– Ну… – начал тощий, но, не закончив фразу, отступил в сторону, отвел полог и сделал приглашающий жест.
Музыканта несильно толкнули в спину, и он был вынужден сделать шаг вперед, в шумное пространство. Шумное – даже по сравнению с вокзальной площадкой.
Хриплый смех десятка луженых глоток и звон стаканов заглушили уличный гул. Вышибая слезы, в нос ударило ядреное табачное амбре. Музыкант закашлялся, сделал еще шаг и огляделся. В палатке было темней, чем снаружи. В центре стоял большой круглый стол, за которым в одиночестве сидел пожилой человек в солнцезащитных очках – в царящем здесь полумраке они выглядели лишним предметом – лишним, если не знать, что человек совершенно слеп, а очки нужны, чтобы уберечь окружающих от страшного взгляда искалеченных глаз. Еще два столика были задвинуты в углы палатки, за ними тесно, яблоку негде упасть.
Пожилой легонько ударил вилкой по бокалу. Хрустальный звон мгновенно оборвал всеобщее веселье, погрузив палатку в полную, просто-таки неестественную тишину. Краем глаза – взгляд был прикован к человеку в очках – музыкант видел, что пирующие буквально превратились в живые – нет, пожалуй, в настоящие мраморные или бронзовые – скульптуры, замерев кто с поднятым бокалом, кто с поднесенной ко рту ложкой, кажется, даже перестав дышать.
– Музыкант? – устало спросил пожилой.
Тот кивнул:
– Да.
– «Мурку» знаешь?
Музыкант облегченно и даже как-то разочарованно выдохнул: и всего-то? У него в репертуаре сотня разных, на любой вкус, песен. Конечно, он знает и «Мурку», – а бывая на Третьяковской, пусть даж е и раз в год, не знать ее просто нельзя. Но неужели фантазия даже такого влиятельного и авторитетного человека – музыкант покосился на соседние столики – не идет дальше этой дурацкой песенки? Впрочем, не столь и важно, главное – все разрешилось, к счастью, благополучно.
– Если знаешь, не играй. Терпеть ее не могу, – произнес пожилой, не дождавшись ответа.
– Нет? – удивился музыкант. – А что тогда?
– Что-нибудь классическое.
Музыкант хмыкнул, извлек гитару из футляра, присел на подставленный стул и, пробежав пальцами по ладам, дернул струны:
– Урыли честного жигана, – с надрывом принялся выводить он, – и форшманули пацана, маслина в пузо из нагана, макитра набок – и хана!..
– Молчать! – возмутился человек в очках. – Это что такое?!
– «Смерть жигана», – простодушно ответил музыкант. – То есть поэта. Лермонтов.
– В каком месте это Лермонтов?!
– Ну как же: погиб поэт! – невольник чести, – продекламировал музыкант, – пал, оклеветанный молвой, с свинцом в груди и жаждой мести, поникнув гордой головой!..
– Вот теперь – да, – успокаиваясь, согласился слепой. – Теперь я слышу Лермонтова, а до этого… Воздержусь от ругательных слов. Я вас настоятельно прошу больше так не делать. Не надо коверкать хорошие стихи.
– Понял, – кротко ответил музыкант. – Больше не буду.
Он знал много песен, но в большинстве они были ничем не лучше «Смерти жигана» или «Мурки». К сожалению, время сейчас такое, что аудитория неразборчива и непритязательна, и несвязного набора блатных словечек с аккомпанементом из трех аккордов ей достаточно. Простенькая музычка да банальная рифма – вот нынешняя формула успеха. Впрочем, кажется, в этом отношении с давних пор ничего не изменилось: человек переселился под землю, но продолжает плодить невежество и посредственность. Знание этого действует удручающе, если не сказать разрушающе. Нет стимула стать лучше, нет и желания сохранить то, что осталось от прошлого, и конец – он не просто близок. Пожалуй, его теперь можно разглядеть даже во тьме туннелей.
Конечно, были, есть и всегда будут появляться на свете и другие люди – те, в которых играет неслышимая обычным ухом вечная музыка, они – загоревшиеся от искр неугасимого пламени и ставшие его носителями. В критических ситуациях, вот как сейчас, когда перед человечеством встает бесхитростный вопрос выживания, сохранения как биологического вида, они, вероятно, не очень-то и нужны. Но только они и могут не дать человеку оскотиниться. Возможно, в этом их настоящая функция.
Музыкант немного посидел, прислушиваясь к себе, к той музыке, что мог слышать только он, и аудитория терпеливо ждала. Потом тронул пальцами струны и негромко запел:
За покинутым, бедным жилище м,
Где чернеют остатки забора,
Старый ворон с оборванным нищим
О восторгах вели разговоры…
Поначалу слушатели недоверчиво хмурились. Они непривычны были к тому, что слышат, но песня сменялась другой, и каждая новая строчка, каждый взятый аккорд исподволь и незаметно подчиняли их волю. Эта полузабытая ныне магия здесь и сейчас могла абсолютно все: сначала исчезло время – часы просто остановились, – потом безжалостный и не-уютный мир за тонкими брезентовыми стенами медленно истаял, словно туман под лучами восходящего солнца. Осталась только палатка – вне ее не существовало ничего, а внутри – рождались и умирали вселенные, зажигались и гасли солнца, жили и любили друг друга люди. Эта особенная магия могла все, и она стерла слушателям память, оставив лишь один-единственный миг – сейчас.
Музыкант играл долго, стихи проплывали по реке его памят и, словно желтые листья по осенней воде, но – ни у кого нет в запасе вечности – настало время заканчивать.
Музыкант в последний раз ударил по струнам и, ласково проведя ладонью по верхней деке, осторожно отставил гитару. Однако негромкая мелодия и вкрадчивые стихи настолько захватили внимание слушателей, что те еще минуту сидели молча, прислушиваясь к самим себе, к вибрациям, что рождала в их душах музыка, их взгляды были устремлены внутрь себя – к свету, зажженному чужими словами.
К сожалению, никакое волшебство не может длиться вечно. Время вновь обрело привычный темп, и жизнь, словно резвый скакун, понесла – вперед, только вперед, больше никаких пауз. Неземное сияние померкло, как будто и не было, воображение стыдливо притихло, и только ошарашенное выражение не сразу сошло с лиц.
Но это здесь, в маленькой забегаловке на три столика, только что творились чудеса, а там, снаружи, жизнь не останавливалась ни на секунду: г орел огонь и кипела вода, звенело оружие и скрипели колеса дрезин, торговались и покупали – дышала станция, набирая в легкие неживой, промозглый воздух туннелей и выдыхая на платформу пахнущее дымом тепло. Впрочем, к запаху дыма и тяжести дыхания все настолько привыкли, что уже не замечали, и лишь иной пришелец с поверхности недовольно морщился, снимая противогаз.
Пожилой человек поправил очки, вздохнул и с печалью хрипло произнес:
– Вы меня удивили.
Музыкант улыбнулся в ответ:
– Я не нарочно.
Слепец негромко рассмеялся, словно закаркал старый, побитый жизнью ворон, и ему почтительно вторили сидящие за соседними столиками, но едва он умолк, и они замолчали, будто по команде.
