Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974
Глава XXXVII
НАКОНЕЦ-ТО!
Наконец-то! Вот и Виржилия. Перед тем как идти к советнику Дутре, я спросил отца, был ли у них хоть какой-нибудь разговор относительно моей женитьбы.
— Пока еще нет. Как-то раз мы разговаривали с ним о тебе, и я признался, как мне хочется сделать сына депутатом; он обещал помочь — и я думаю, поможет на самом деле. А что до невесты, то это его дочка. Она совсем еще ребенок, но что за прелесть! Звезда, цветок, алмаз — другой такой не сыщешь. Вот я и подумал, что, женившись на Виржилии, ты скорее попадешь в парламент.
— Только и всего?
— Только и всего.
Мы отправились к советнику Дутре. Милейший оказался человек, веселый, любезный, большой патриот, несколько, правда, огорченный пороками, нашего бразильского общества; впрочем, он не терял надежды искоренить их в самом недалеком будущем. Мою кандидатуру Дутра считал вполне подходящей, надо было только несколько месяцев подождать. Советник представил меня своей супруге, весьма почтенной даме, и дочери, которая — клянусь! — была достойна похвал, расточаемых моим отцом. Перечитайте XXVII главу. Поскольку у меня были виды на эту девушку, я внимательно к ней присматривался. Не знаю, были ли у нее виды на меня; смотрела она тоже внимательно, так что первый взгляд, которым мы с ней обменялись, был самым что ни на есть союзническим. Через месяц мы уже были друзьями.
Глава XXXVIII
ЧЕТВЕРТОЕ ИЗДАНИЕ
— Приходите к нам завтра ужинать,— сказал мне Дутра как-то вечером.
Я принял приглашение и на другой день, приказав кучеру, чтобы карета ждала меня на площади Сан-Франциско-де-Паула, решил немного пройтись. Помните ли вы мою теорию человеческих изданий? В то время я был в четвертом издании, пересмотренном и исправленном, но все еще не лишенном стилистических погрешностей и опечаток; впрочем, я производил не столь уж плохое впечатление благодаря изящной печати и роскошному переплету. Прогуливаясь по улице Ювелиров, я посмотрел на часы, чтобы не опоздать к Дутре, но вдруг они выскользнули у меня из рук и упали на Мостовую. Я вошел в первую попавшуюся лавку; она помещалась в темной и пыльной каморке.
В глубине за прилавком сидела женщина; в темноте не сразу можно было разглядеть ее желтое, изрытое оспой лицо. Однако, приглядевшись, вы с любопытством стали бы его рассматривать. Оно не было уродливо, напротив, на нем виднелись еще остатки былой красоты, да, именно красоты, безжалостно унесенной болезнью и преждевременной старостью. Оспины были ужасны; большие рубцы коростой покрывали это лицо, образуя бугры и рытвины,— оно казалось оклеенным чудовищно толстой наждачной бумагой. Сохранились, пожалуй, глаза, впрочем, выражение их было неприятное, даже отталкивающее; но, когда я заговорил, они вдруг просияли. Вылинявшие, бесцветные волосы казались такими же пыльными, как стекла в дверях лавки. На одном из пальцев левой руки сверкал алмазный перстень. Поверите ли вы мне, о потомки? Это была Марсела.
Я не сразу узнал ее, это было нелегко, она же узнала меня, как только я заговорил. Глаза ее вспыхнули, привычное выражение сменилось другим — полупечальным, полунежным. Первым ее желанием было спрятаться или бежать, но она быстро подавила в себе это движение души, поудобнее устроилась в кресле и с улыбкой протянула мне руку:
— Угодно что-нибудь купить?
Я не ответил. Марсела поняла причину моего молчания, это было нетрудно, ей, видимо, хотелось узнать, какое чувство преобладало во мне: был ли я потрясен увиденным или охвачен воспоминаниями. Она подала мне стул, сама села на прежнее место за прилавок и начала пространный рассказ о своей жизни, слезах, пролитых по моей вине, о тоске одиночества и своем разбитом сердце, об ударах судьбы, оспе, обезобразившей ее лицо, и о времени, усугубившем разрушения, вызванные болезнью. Ей пришлось продать все — или почти все. Один человек, любивший ее когда-то и умерший у нее на руках, оставил ей эту лавку, но, как будто в довершение всех зол, дела шли плохо,— может быть, люди не доверяли женщине-ювелиру. Потом наступил мой черед рассказывать, но я говорил недолго; моя история была коротка и малоинтересна.
— Ты женат?—спросила Марсела, когда я кончил.
— Нет еще,— ответил я сухо.
Марсела посмотрела на улицу отсутствующим взором, как человек, который пытается что-то сообразить или припомнить; я же мысленно обратился к прошлому, вопрошая себя, что же побудило меня совершить столько безумств. Разумеется, Марсела 1822 года отличалась от теперешней, но стоила ли ее былая красота хотя бы третьей части моих тогдашних жертв? Я искал ответа, разглядывая лицо Марселы. Нет, не стоила. А глаза ее — теперь я это понял — и тогда уже горели алчным огоньком. Но я не замечал этого — я смотрел глазами первого издания.
— Почему ты зашел ко мне? Увидал меня с улицы? — спросила Марсела, выходя из оцепенения.
— Нет, я подумал, что тут можно подобрать стекло к этим часам; придется искать в другом месте; прошу прощения, меня ждут.
Марсела грустно вздохнула. Я чувствовал себя ужасно скверно, мне хотелось поскорее выбраться отсюда. Марсела между тем позвала слугу, дала ему часы и, вопреки моему протесту, послала его в соседнюю лавку купить стекло. Делать было нечего; я снова сел. Марсела сказала, что она нуждается в помощи старых друзей; вот я, например, рано или поздно все-таки женюсь, она могла бы достать мне для свадебного подарка самые лучшие драгоценности по сходной цене. Она не сказала «по сходной цене», но ее намек был достаточно ясен. Я начал подозревать, что никаких несчастий, кроме болезни, с ней не случилось, что денежки ее были в целости и сохранности и что торговала она с единственной целью удовлетворить свою страсть к наживе, всегда глодавшую ее, словно червь. Впоследствии мои подозрения подтвердились.
Глава XXXIX
СОСЕД
Пока я размышлял, в лавку вошел какой-то низенький субъект без шляпы; он вел за руку девочку лет четырех.
— Как вы себя сегодня чувствуете? — обратился субъект к Марселе.
— Так себе. Поди сюда, Марикота.
Субъект поднял девочку и поставил ее на прилавок.
— Иди,— сказал он,— спроси у доны Марселы, хорошо ли она спала. Уж так она к вам просилась, да вот матери некогда было ее одеть. Что же ты, Марикота? Попроси сеньору благословить тебя. Вот так. Вы и представить себе не можете, какая она дома бойкая! Только о вас все время и говорит, а тут словно язык проглотила. Вчера, например... сказать, Марикота?
— Не надо, папенька.
— Что-нибудь натворила, шалунья? — спросила Марсела, лаская девочку.
— Я расскажу; мы учили ее на сон грядущий молиться пресвятой деве... и вот вчера она и сказала, робко так... что хочет она помолиться святой Марселе.
— Деточка! — воскликнула Марсела, целуя ребенка.
— Она души в вас не чает; мать говорит — околдовали вы ее.
Субъект рассказал еще несколько чрезвычайно забавных случаев и удалился, уводя девочку. Он кинул на меня быстрый, не то подозрительный, не то вопросительный взгляд. Я спросил у Марселы, кто это.
— Сосед, часовщик. Они оба с женой добрые люди. Девочка очень мила, не правда ли? Они, кажется, любят меня.
Голос Марселы дрожал от радостного волнения, лицо ее просветлело...
Глава XL
В КАРЕТЕ
Подоспел слуга и принес мне часы с новым стеклом.
Пора было; я не мог тут более оставаться. Я дал слуге серебряную монету, сказал Марселе, что зайду в другой раз, и вышел. Должен признаться, что сердце мое часто билось; но это был, так сказать, заупокойный звон. Противоречивые чувства обуревали меня. Заметьте, что день этот начался для меня чрезвычайно приятно. За обедом отец в шутку сочинил речь — подобной речью мне предстояло открыть парламентскую карьеру в палате депутатов! Мы от души смеялись, и солнце смеялось в этот чудесный сверкающий день. Смеяться должна была и Виржилия, услышав рассказ о наших утренних фантазиях. Но разбилось роковое стекло, я вошел в первую попавшуюся лавку, передо мной возникло прошлое, и вот оно томит, и терзает меня, и вопрошающе смотрит мне в глаза, искаженное тоской и болезнью...
Прочь, прочь; я поспешно сел в карету, ожидавшую меня на площади Сан-Франциско-де-Паула, и приказал кучеру ехать. Негр подстегивал лошадей, рессоры поскрипывали, меня слегка подкидывало на сйденье, размокшая после недавнего дождя грязь брызгами летела из-под колес, но мне казалось, что мы стоим на месте. Бывает, знаете, ветер не сильный, не порывистый, а вялый и душный. Он и шляпы с вас не сорвет, от него не вздуваются парусом женские юбки, но уж лучше бы он дул, дул по-настоящему! Он расслабляет, давит, от него гадко становится на душе. Вот этот ветер и обдувал меня, ибо я шел по узкому ущелью, ведущему от прошлого к настоящему, страстно желая вырваться на простор будущего. А тут еще эта карета совсем не движется.
