Владимир Маканин - Портрет и вокруг
– Н-да, – высказался наконец он.
Я даже не попытался поддержать эту глубокую мысль – глотал понемногу кофе, вот и все.
Потом он все же спросил:
– Вы Старохатова Павла Леонидовича знаете?
– Знаю.
– Каким образом?
– Я его бывший слушатель.
– Учились в Мастерской?
– Да.
И тут он улыбнулся. Он просиял. Он покрылся краской. Он нашел, что искал.
– А почему же вы говорите, что пришли сюда случайно?
– Я пришел случайно.
Он хитро улыбнулся и плюс подмигнул:
– Бросьте! Вы пришли специально – вы пришли на его юбилей!
– Вовсе нет.
– Не верю. – Он смеялся, по-доброму смеялся.
Потом он набрал побольше воздуху в легкие, потому что только так он и мог эти слова сказать:
– А вот я пришел не случайно. Я пришел на его юбилей. Я пришел за него порадоваться. И ничуть этого не стесняюсь.
Уже можно было предвидеть, что вот-вот и начнется некое затяжное повествование. Если уходить, то немедленно. Но я упустил свою секунду. Он уже заговорил:
– Вообще-то я скромный и тихий инженер в скромном и тихом КБ. Черчу помаленьку. В этом и вся наша работа. Мы обыкновенные проектировщики….
Начало было как начало. Пока вдруг не выполз на свет весь этот печальный рассказ – с тремя смертями в прологе. Рассказ Тихого Инженера, как я окрестил позже. Несчастье случилось в его жизни десять лет назад. Умерла жена. Умер годовалый ребенок. Умерла мать. Они не отравились грибами. Просто оно так совпало – одно к одному, не без помощи гриппа, который в ту весну разгулялся и у которого был даже свой международный индекс. Три смерти.
Инженер очень любил мать. Очень любил ребенка. Но особенно, как это бывает с тихими инженерами, он любил жену. И день за днем убивался в опустевшей квартире. Ходил взад-вперед. И однажды, когда ему стало невмоготу ходить взад-вперед, он сел за стол и написал о своем горе. О жене. Только о ней. (Трагическая история превращалась постепенно в историю романтическую.) Инженер был потрясен ее смертью. Он хотел, чтобы его любовь к жене увековечилась. Чтобы жена и любовь к ней остались, как остается все лучшее. Чтобы об этом знали и через сто, например, лет. И через триста. Короче: конкурент Петрарки страстно захотел опубликоваться.
– …Я, видимо, был тогда больной.
– Понятно, – кивнул я.
– Я был как больной. Как помешавшийся… Сейчас бы мне и в голову не пришло ни сочинять, ни публиковаться.
– Что же это было? Стихи? Рассказ? Повесть?
– Повесть. – Он виновато улыбнулся: дескать, вы уж мне поверьте, сел и написал повесть.
Я верил; почему не верить? Но одновременно меня не покидало ощущение, что эту интонацию я уже где-то слышал.
– Понятно, – кивал я. – Понятно.
– А дальше…
Тут я его перебил. Не без игры и не без некоторой рисовки я подхватил рассказ сам:
– А дальше было так – публиковать вас никто не хотел. Ваша повесть кочевала из одного журнала в другой. В конце концов попала на киностудию. Но на киностудии ставить фильм по вашим трогательным воспоминаниям тоже никто не хотел – так?
– Так.
– И тут на вас случайно наткнулся Граф. Именно Граф, оценив вашу повесть, помог вам в трудную минуту…
– Граф?
– Старохатов. Это его прозвище.
– Так и было. Но… Но откуда…
Он был удивлен – откуда я знаю: он решил, что вся штука в профессии.
И засмеялся:
– С вами, сценаристами, невозможно разговаривать. Вам рассказываешь начало, а вы уже знаете конец.
– Конец я как раз не знаю. Когда фильм вышел на экран, взял с вас Старохатов половину денег или не взял?
– Не понимаю.
– Видите ли, Старохатов человек с большими причудами. С некоторыми он поступает довольно круто. А некоторым помогает просто так. От души.
Инженер пожал плечами:
– Знаете… я все-таки никак вас не пойму.
– Что же тут замысловатого? Был Старохатов вашим соавтором? Или нет?
– Был.
– А кроме своей, извините, фамилии, он что-нибудь в сценарий вписал?
– Бросьте шутить!
– Я не шучу.
– Вы можете это наговаривать на других, но не на Старохатова! Но не на Павла Леонидовича!..
У него даже дух захватило. От гнева. А едва дыхание возобновило свою деятельность, он стал взахлеб объяснять мне, какой Старохатов благородный и какой замечательный. И какой чуткий к людям… А я уже вспомнил, где я эту интонацию слышал. Лысый пьянчужка сценарист. Ну конечно. Точь-в-точь. «Великий он человек, великий!»
– Ничего вы не знаете! – продолжал инженер. – Ничего!.. Старохатов взял мой сценарий. Переработал. Слышите: переработал. И только потом отнес на худсовет.
– Одному лысому человеку, – поддакнул я, чтобы его успокоить, – он перелопатил весь сценарий вообще задаром.
– То-то!
– И даже соавтором не стал.
– У меня он тоже соавтором не стал.
– Вы же только что сказали – был соавтором.
– Был фактически. То есть помогал в написании… А что касается авторства, автором был только я.
– И деньги пополам не делились?
– Нет.
– Чудеса!..
Теперь удивился я. Тем более что я не мог не отметить разительного сходства этого случая с тем другим – как бы специально для меня опять появился человек, опять немножко жалкий и опять боготворящий Старохатова. Точь-в-точь. Я не мистик. Но тут немножечко запахло этакой дьявольщиной.
Но уже через минуту реализм взял верх.
Мысль пришла простая: а помогал ли им в написании Старохатов? Была ли помощь?.. Скорее всего, он выкинул из сценария сцену-другую, как в случае с Колей Оконниковым. И отнес на худсовет. А худсовет одобрил. Вот и все.
Я спросил:
– Вы сами присутствовали на худсовете?
– Нет, – сказал инженер.
То-то, подумал я. И больше не спрашивал.
Мы взяли еще кофе. Время от времени Тихий Инженер (так я его окрестил) прислушивался, не кончилось ли торжество и не спускаются ли к выходу Старохатов и его друзья. Желания бывают разные. Тихий Инженер желал постоять несколько минут около Старохатова и других, пока они будут рассаживаться по машинам. Просто постоять около. И когда машины их стронутся и уедут, постоять еще немного на опустевшем асфальте, теребя от нахлынувшего волнения узкий темный галстук.
– Я от кого-то услышал о его шестидесятилетии. И вдруг весь взволновался… – рассказывал он.
– И пришли сюда.
– Пришел!
Он побывал и в холле – видел, как хлопали и слетали пробки с шампанского. Слышал тосты и здравицы. Он за этим и приехал сюда – скромно постоять в сторонке, увидеть и поздравить (мысленно! от себя!) человека, которого уважал.
Он крикнул буфетчице – она показалась в дверях:
– Скажите, они еще не спускаются вниз?
– Нет.
– Спасибо.
И он опять сидел напротив меня, глотая понемногу кофе. Он был такой – из тихих. Он работал в КБ и, в сущности, ничего и никого, помимо своего небольшого конструкторского бюро, не знал. Жил себе и жил. Однажды, когда его потрясла смерть жены, он написал о ней некую повесть – и получилось, что он высунул нос. И его не только по этому носу не шлепнули, а даже скроили из его повести фильм, пусть обычный и рядовой, но фильм шел, афиши висели, и, отдав полтинник, можно было пройти в полутемный зал и там сесть – и не обязательно в уголке. Потому что сначала он считал, что сядет именно в уголке и, присмирев, будет смотреть и слушать, как актер и актриса говорят те самые слова, что говорили когда-то жена и он. А после – и лучше сказать: после, после, после, так как он смотрел фильм не меньше трех раз, – он опять стал жить обычной жизнью, спрятался и зарылся в своем КБ. Он не хотел большего. Он не попытался сделаться сценаристом. Он остался инженером. А кино для него (и Старохатов как часть кино) осталось навсегда светлым делом – и светлым, и добрым, и унимающим боль. И стоило ли сейчас открывать ему глаза на то, что Павел Леонидович Старохатов бывал иногда похуже и поземнее, чем в голубином его случае, – рассказать было не трудно, но чего ради?
– Пойду, – сказал я, прощаясь. – Вы остаетесь?
– Да… Подожду, – быстро проговорил он. Он улыбнулся.
Он дал свой телефон. Встал и с большим чувством пожал мне руку. Я для него тоже был частью кино.
* * *
Наконец я пришел домой и объявил:
– Все кончилось само собой… Быки упирались, но их развели по загонам.
Аня спросила:
– Что кончено?.. Какие быки?
И я пояснил, что Вера смирилась и уходит в школу – и что так оно всем будет лучше. Потому, например, что знай сверчок свой шесток. Вера начинала в школе, пусть там и кончает: все на круги своя.
Я ожидал, что начнутся охи и ахи по поводу того, что наше кино теперь уже никогда не возродится. Но Аня спросила:
– Значит, ты вмешиваться не будешь?
– Не буду.
– Очень хорошо, – значит, теперь у тебя появится свободное время.
И она раскрыла карты:
– Нам нужно срочно покупать картошку. На зиму.
– Срочно? – В моей голове шла перестройка на быт.
