Владимир Маканин - Портрет и вокруг
Снизу к нам поднялся величественный старик. Один из. Он вошел и закурлыкал себе под нос, как обычно курлычут величественные старики, когда им хочется попросить об услуге, но неловко:
– Гм-м… Однако… Гм-м, как же так…
Он долго курлыкал. В юности Вера плакала над его фильмами, в бытность учительницей и плакала и восхищалась, – сейчас она лишь участливо спросила:
– Александр Александрович… вы что-то хотели?
– Гм-м… Милая Вера Сергеевна, я хотел бы позвонить домой. Но знаете ли… Гм-м…
– Пожалуйста.
– Но знаете ли. Гм… Разговор сугубо… гм-м… личный.
– Я вас поняла – вы хотите позвонить из кабинета Павла Леонидовича?
– Мне очень… очень надо.
– Пожалуйста. Вот и ключи. – Вера привстала со стула, открыла кабинет Старохатова, и старик тут же втиснулся. Исчез за дверью.
Он так басил, что сугубо личный разговор был слышен от первого до последнего слова. Правда, слушать там было нечего. Он доложил старушке жене, что через час-два будет дома. «Гм-м… Приеду… Не волнуйся», – а потом в таком порядке: «Не волнуйся… Приеду… Гм-м». Дальше он занимался перетасовкой этих слов еще минут пять. Затем, переполненный счастьем от очень удавшегося, по его мнению, разговора, весь сияющий оттого, что жена-старушка ворчит, бранит, однако любит и ждет его домой, он выплыл к нам.
Седая и когда-то гениальная голова склонилась и вновь поднялась – он поцеловал руку Вере.
– Вера Сергеевна… Спасибо вам.
И двинулся.
В дверях вдруг торопливо оглянулся. И сказал, подмигнув и Вере и мне:
– Умирать пошел!
И исчез.
Мы с Верой переглянулись – мелькнула старость, уже вся в облаках.
Вера сказала:
– …Даже к «марпупке» привыкла.
А я, отвлекшийся, посмотрел на нее, не понимая, кто это такой «марпупка». Или что это такое.
– Привыкла. И мне ничуть не обидно, – добавила Вера.
– «Марпупка» – это ты?
– Я.
– Ах, да… Конечно, ты.
– Вспомнил?
– Вспомнил, – кивнул я: слово всплыло на поверхность. Марпуп – маленький административный работник по учебному процессу. В Мастерской для работника, который следил бы за дисциплиной и обзванивал знаменитостей, чтобы те приезжали, делились воспоминаниями и хорошенько встряхивали тщеславие ребят, – для такого работника не было названия. Предлагали «завуч» – но это казалось пышным и не соответствовало зарплате. Предлагали «администратор» – но это звучало как в кинотеатре или на ипподроме. И вот временно остановились на самом простом – «административный работник». И тогда же Старохатов в шутку и в стиле тридцатых родил слово «марпуп» и применительно к Вере – «марпупка».
– Знаешь, Вера, – заговорил я, – нам и впрямь прозвище казалось остроумным. Когда мы учились. Остроумным и смешным.
– Я сама смеялась.
– …Сейчас не слышу в нем ничего смешного. Вот что значит услышать и узнать слово изнутри, – философствовал я. А сам думал: в школу, в школу, в школу, с таким самолюбием здесь тебе делать нечего. Надо убираться, и побыстрее, если уж сама заводишь речь о том, что привыкла к «марпупке»… Уходишь в школу – и молодец. И умница. Будешь себе спокойненько преподавать литературу и русский. Тургеневские женщины в романах «Рудин» и «Накануне». Образ Тани Лариной.
* * *
Вера быстро набрала номер, как бы вонзая ноготь в ту или иную телефонную цифру, и – на этот раз попадание. Вера представилась. И они сговорились, что журналист посетит Мастерскую Старохатова на той неделе. Сначала журналист отбояривался.
– …Не знаю и не представляю, о чем вашим ребятам рассказывать. Ей-богу, не знаю.
Но Вера умела взять за рога:
– У вас ведь готовится книга очерков о хлебе.
– Откуда вы знаете?
– Я читала отрывки в прессе.
– Ну и как?
– По-моему, интересно.
Журналист наживку съел, но теперь он жаловался, что его не всякий поймет. Он чертыхался в адрес молодых киношников, которые в глаза не видели жатвы и думают, что хлеб – это то, что вместе с селедкой суют в рот после очередной стопки. Потом он стал жаловаться на усталость. Потом просто вздыхал. Потом спрашивал, а какие его книги известны ребятам. Потом никак не мог выбрать день и час. А на последней прямой стал долго и нудно извиняться, объясняя, что каждая творческая личность – это комок нервов.
– Особенно для меня, – добавила Вера, когда уже положила трубку.
– Что?
– Ничего… Он сказал мне, что каждая творческая личность – это комок нервов.
Она сидела побледневшая от затяжного и откровенно напряженного разговора. Очень медленно массировала пальцами виски. Потом взяла сигарету. Выкурила.
И опять набрала номер.
– А теперь кому? – спросил я.
– Никому. – Она улыбнулась. – У мужа есть друг, хочу, чтоб он приехал в воскресенье. Нам нужны мужские руки. – Она засмеялась. – Мозолистые.
– А что делать?
– Всякое. Так называемая работа на дачном участке… Пусть приедет и поможет мужу.
– Мог бы и я помочь, – сказал я обидчиво. Сказал с той самой обидой в голосе, которая бог знает откуда появляется в тебе, если дело заведомо идет стороной и тебя в это дело не позовут и никак не заставят.
А Вера неожиданно просто ответила. Она глядела куда-то в окно:
– Вот и помоги.
Я встал, потому что надо ж было когда-то уходить. Прощения я попросил, был предельно вежлив и общителен и даже пообещал помочь с огородом, то бишь с дачным участком. А в сумме провел здесь более двух часов времени – вполне достаточно, чтобы замолить грех, если ты всего лишь один-единственный раз хамски поговорил с женщиной по телефону. Да и то ведь не от хамства, не в злобе, а лишь потому, что забыл, сколько пива может вместить твой желудок в один заход.
Я встал. Что-то еще меня удерживало.
– Вера, – сказал я.
– Да.
А сказать было нечего.
Многочисленные шаги в коридоре – появился Старохатов в окружении друзей. Он улыбался. Над его головой было что-то вроде нимба святых – светлый и горделивый нимб шестидесятилетия. Трое величественных стариков, вошедшие с ним вместе, еще заметнее, чем он, излучали сединами этот серебристый и белый свет. Все были несколько возбуждены. Пришли позвонить. Или просто посидеть в креслах.
– Вера Сергеевна, дайте нам ключи, голубушка, – попросил Старохатов.
Вера дала ключи от кабинета, он взял.
И сверкнул глазами, приглашая:
– Входите, разбойники!
Величественные старцы двинулись за ним. А я вновь подумал, что все эти «разбойники», «марпупки», «старые редиски» и «поросята» – это у Старохатова в крови, это натура. Он размашист. Он быстр на прозвища. В ту секунду, когда рождается прозвище, он не щадит. И себя не щадит тоже, он широк. Вот только жаль, что он обобрал Колю, не надо бы ему этого делать.
Они громко разговаривали там, в кабинете. А я уже уходил. Я спускался по лестнице.
Вера вышла следом, чтоб проститься. Махнула сверху рукой:
– Пока, Игорь.
– Пока.
Оба подумали, что теперь (как уже было однажды) опять разбежимся друг от друга на много лет. И что едва ли нас еще раз сведет случай.
Я спускался по лестнице и уже наперед слышал, как я прихожу домой и объявляю моей Анне: «Все кончено. Быки упирались, но их растащили по загонам». – «Что кончено? – спрашивает Аня. – Какие быки?» – и я объясняю ей, что Старохатов не так плох, как казался, и что Вера смирилась, уходит в школу: отныне она не будет идти рука об руку со стареющим Старохатовым по трудной дороге кино.
* * *
Но разговор с Аней был впереди, а пока еще я спускался по лестнице. И мне предстояла встреча.
Я спустился вниз, в буфет, чтобы посидеть минуту в одиночестве и глотнуть кофе – поставить точку перед тем, как ринуться в шум и толчею метро. Была и та мысль, что, возможно, я вообще в этот старый дом никогда больше не попаду. В холле (я пересек его пустоту) не было ни души. Величественные старцы разбрелись кто куда, – бо€льшая их часть засела в зале, чтобы повторно смотреть фильм о своей молодости. Почти нетронутый стоял их стол. И возвышались три громадных оранжевых холма – апельсины.
Я спустился в буфет и взял, что хотел, – чашечку кофе. А этот человек со своей чашечкой уже сидел. Поодаль за столиком.
И вот – такая отчетливая врезка в памяти – этот человек встает и, держа свою чашечку на весу и заранее улыбаясь (дескать, не будет ли навязчиво?), не спеша переходит за мой столик.
– Можно?
– Конечно.
Он еще раз улыбнулся. И спросил:
– Скажите, вы специально пришли сюда сегодня?.. Или случайно?
– Случайно.
– На самом деле случайно?
– На самом деле.
– А-а-а, – протянул он, в голосе послышалось разочарование.
Возникла пауза. Или, лучше сказать, пауза несоответствия. Его улыбка и его разговорчивость исчезли – было ясно, что он не нашел за моим столиком, что искал. И потому смолк. А я тоже молчал и даже не знал, что бы ему такое сказать, чтобы впопад. Некоторое время мы оба только о том и думали, что лучше б ему ко мне не пересаживаться.
