Unknown - Unknown
– Ты зачем пришла? – спросила Северга холодно.
– Захотелось тебя увидеть, – проворковала Свея, а сама всё ластилась, всё гладила ладонями, подобравшись к навье теперь уже со спины. – Нравишься ты мне... Хочу тебя.
– И для чего я тебе понадобилась? – хмыкнула навья, терпя эти поглаживания. – У тебя же Птаха есть.
– Да, есть, – мурлыкнула девушка, касаясь тёплым дыханием её плеча. – Птаха – она хорошая, добрая, любит меня. Но она – простая слишком... Как полено. А ты – необыкновенная. Я таких, как ты, никогда прежде не видела.
– На новизну тебя потянуло, стало быть, – усмехнулась Северга. – Вот только не понимаешь головкой своей молоденькой и глупой, что такими, как Птаха, не разбрасываются. «Как полено!» Слышала бы она, как ты о ней за глаза отзываешься, рассыпалась бы в прах вся её вера в любовь твою. Что ж это за любовь такая, ежели с ней по лесам прячешься, а на меня готова запрыгнуть чуть ли не под носом у своей матушки, неодобрения которой ты якобы так боишься? Нет, голубушка, ступай-ка ты отсюда. Во-первых, не могу я так подленько поступить с Птахой после всего, что она для меня сделала, а во-вторых... – У Северги вырвался вздох. – Во-вторых, не жилец я. Недолго мне землю топтать осталось, нечего за меня и цепляться. Ну, всё, всё... – Северга мягко подталкивала обескураженную девушку к выходу. – Иди, откуда пришла, и больше таких глупостей не делай.
Свея обиженно фыркнула и вышла, напоследок царапнув Севергу взором, который вмиг из ласкового стал колким, как голубая ледышка. Но навью не волновали её обиды. Невысокое мнение, которое она составила об этой девице в самую первую встречу, оказалось верным. Птаха была достойна лучшего.
Охотники вернулись с хорошей добычей. Перепало свежего мяса и Северге. Ожидая возвращения Птахи, она занималась сбором ягод и наварила клюквенного морса. Похолодало, ночами землю схватывал хрусткий морозец, и ягоды не портились. Бродя по окрестностям с палкой, чтоб не увязнуть в топи, Северга вдыхала посвежевший, предзимний воздух, холодивший щёки и нос, и большими зябкими глотками пила своё неприкаянное одиночество. Гулким оно было, как лесное эхо, странным и кривобоким, как вон то старое изогнутое дерево-уродец. Согнуло его в три погибели, выкрутило винтом, и торчали его ветви, как узловатые, вывернутые палачом на дыбе руки, а дупло зияло, будто разинутый в мучительном крике беззубый рот. Так и Севергу скрючило... Так скрючило и прижало, что не вздохнёшь.
– Вот, значит, как ты за добро платишь!.. – раздалось вдруг за спиной.
Навья обернулась. Птаха, расставив ноги, сжав кулаки и пригнув голову, глядела на неё исподлобья с неожиданной враждебностью. Вся её поза выражала угрозу и готовность напасть.
– Ты чего? – удивилась Северга. – Что случилось-то?
Но вместо ответа ей прилетел такой удар сгустком хмари, что её отбросило на несколько саженей и шмякнуло о ствол дерева. Словно шаровая молния под дых врезалась – не встать, не набрать воздуха в грудь... Бок и хребет болели от удара, но были, видимо, всё же целы, а вот дух из навьи едва не вышибло вон.
– Что случилось?! Ты ещё спрашиваешь?! – прорычала Птаха, до неузнаваемости разъярённая – и клыки торчали, и глаза звериные горели угольками, а зрачки дышали такой злобой, что у Северги от этой разительной перемены нутро обледенело.
– Ты всегда сперва бьёшь, а потом объясняешь, в чём дело? – хрипло хмыкнула Северга. Не то чтобы пошутила, а так – высказала наблюдение.
– Это ты мне объясни, как это понимать! Это такая, стало быть, у вас, у навиев, благодарность за сделанное добро? – Птаха грозно нависла над Севергой, гневное дыхание вырывалось из её дрожащих ноздрей со свистом.
– Слушай, да ты о чём вообще? – В груди кольнуло, и Северга поморщилась. Похоже, приступ был не за горами... – Убить ты меня всегда успеешь, но мне хотелось бы знать, чем я это заслужила. А то так помру – и даже не буду знать, за что.
Она пыталась встать, но ослабевшие колени подгибались, и Северга неловко барахталась, то и дело впечатываясь локтями в мокрую, чавкающую землю под травяным покровом. Наверно, жалкий у неё был сейчас вид... Птаха, подрагивая верхней губой, сначала созерцала это зрелище со смесью злости и презрения, а потом сгребла навью за грудки и сильным рывком поставила на ноги – у той только голова мотнулась, да зубы клацнули.
– За что? – дохнула ей в лицо Птаха. – А ты сама не понимаешь?
– Прости, никакой вины за собой не чувствую, – развела руками Северга. – И понятия не имею, за что ты на меня так взъелась. Что стряслось-то?
– Свея сказала, что ты домогалась её, когда я была на охоте, – рыкнула Птаха, холодно сверкая волчьими искорками в зрачках. – Стая приютила тебя, а ты ведёшь себя... даже не знаю, как кто! Я едва ли не на своём горбу волокла тебя из той пещеры, разделила с тобой шатёр, кормила тебя, а ты!..
С каждым словом Птаха встряхивала Севергу, а в конце с остервенением приложила её спиной о дерево снова.
– Да хватит меня колошматить! – прокряхтела навья, морщась не только от ломоты между лопатками, но и от нарастающей боли под рёбрами: приступ таки начался. – Понимаю, у тебя нет оснований верить мне, но девицу твою я не трогала и пальцем. Уж не знаю, зачем она наплела тебе небылиц... Наверно, обиделась за то, что я выставила её из шатра. Да, она заходила ко мне, пока тебя не было. И это не я её домогалась, а она вешалась на меня.
– Да как у тебя язык поворачивается так врать?! – Птаха скривилась, её лицо исказилось смесью горечи, злости и презрения. – Перекладывать свою вину на девушку – последнее дело! Ты... комок грязи, недостойный даже того, чтоб его топтали ногами!
На носу Северги повис плевок. Деревенеющими пальцами она стёрла тёплую слюну со своей холодной от осеннего воздуха кожи. Боль под рёбрами ворочалась когтистым зверем, мертвенная пелена застилала глаза, но навья из последних сил старалась устоять на ногах, упираясь спиной в ствол дерева.
– Боюсь, ты плохо знаешь свою драгоценную Свею, сестрёнка, – прохрипела она. Слова падали глухо и отрывисто, шелестя умирающими листьями. – Сама подумай: ну, какие мне сейчас девицы? Я одной ногой в могиле... Да, прежде я была ненасытной до плотских утех. А теперь – всё, отбегалась. Впрочем, как знаешь... – Северга безнадёжно махнула рукой. – Мне всё равно не достучаться до твоего разума, он ослеплён любовью.
Птаха, конечно, не желала слушать.
– Врёшь! – рявкнула она.
У навьи уже не было сил отбиваться: боль захватила её полностью – грозный, роковой предвестник конца. В груди будто комок раскалённой лавы пылал, а град ударов бросал её тело из стороны в сторону, заставляя корчиться и всхлипывать. Сперва Птаха била руками и ногами, а потом, сорвав с себя одёжу, перекинулась в зверя. Увидев летящую на неё клыкастую пасть, Северга устало закрыла глаза: ну, вот и всё... Сейчас вопьётся в шею, рванёт челюстями – и голова с плеч. Закончатся мучения...
«Бух, бух, бух», – грохотала в груди тяжёлая поступь смерти. Нет, нельзя. Не сейчас! Она ещё должна спасти Рамут...
«Моё сердце всегда будет с тобой...»
Из груди что-то вырвалось – золотистый тёплый сгусток света, совсем не похожий на хмарь и не имевший отношения к Маруше. Это была иная сила из неведомого источника, вставшая над Севергой упругим щитом – и Птаха-зверь, ударившись об него, упала. У неё вырвался полный боли и недоумения скулёж, но она, не поверив или не поняв, что произошло, кинулась вновь... И снова отлетела, будто от незримой зуботычины, хотя Северга и пальцем не пошевелила – просто не могла. Второе столкновение было сильнее, и Птаха покатилась кубарем. В коварную топь она провалилась уже в человеческом обличье. Болото с чавканьем засосало её сразу по пояс, а через мгновение уже и по грудь.
Превозмогая боль и щупая перед собой почву, Северга поползла к ней на выручку. Земля так качалась под навьей, что невозможно было понять, твердь это или уже трясина...
– Хватайся, – прохрипела Северга, протягивая руку.
– Я сама! – И Птаха, ухватившись за петлю из хмари, выбралась на твёрдую землю.
– Ну... Сама так... сама... – Это были последние слова, которые невнятно и скомканно сорвались с полубесчувственных, помертвевших уст Северги. А дальше была полная боли тьма.
Всё двоилось и троилось в глазах, треск пламени в очаге оглушительно бил по слуху. К губам прильнул горячий край глиняной чашки, и в горло пролилась травяная горечь.
– Пей, пей, дитятко... Станет легче.
Звёздная бездна глаз, облако из перьев... Эту пристальную, словно бы прощупывающую нутро живую тьму Северга узнала бы в любом состоянии.
– Бабушка... – А вот собственный хриплый голос навья не узнала. То ли на тихий треск умирающего дерева он походил, то ли на шелест ветра.
Боль действительно скоро отступила, оставив в груди после себя остывающее пепелище. Череп, словно пустая пещера, гудел от малейшего шороха. Только одна мысль порхала там обгоревшим мотыльком: «Рамут... Спасти Рамут». Северга пыталась куда-то ползти, но всё время натыкалась на чьи-то сухие ладони. Слабая, как новорождённый щенок, она только ворочалась с боку на бок, от одной ладони к другой.
