Генри Джеймс - Крылья голубки
Отчасти впечатление странной неуместности – это доходило до него как бы промельками – возникало из-за общей атмосферы, в которой, казалось, ничто ни к чему не подходило, навязанной узкой комнате массивностью и количеством втиснутой туда громоздкой мебели. Предметы обстановки, украшения, несомненно, являлись для сестер реликвиями, остатками, по крайней мере для миссис Кондрип, «былой роскоши» – напоминанием о ее так называемых лучших днях. Оконные занавеси были слишком велики и тяжелы, диваны и столы затрудняли хождение, украшения на каминной полке доставали до потолка, а вульгарно вычурная люстра спускалась чуть ли не до пола: все эти вещи напоминали о прежних обиталищах сестер, служа звеньями, связующими их с их несчастной матерью. Каким бы ни было само по себе качество этих предметов, Деншер остро ощущал их воздействие, когда они, громоздко заслоняя угасание тусклого дня, чуть ли не зловеще демонстрировали ему свое уродство. Они не были способны ни проявить гостеприимство, ни пойти на компромисс: они бестактно и безвкусно настаивали на своем несогласии. Поистине, похоже было, что он обладает восприимчивостью Кейт, раз с такой быстротой уловил связь этой обстановки со всем происходящим. Но то, что он обладает такой восприимчивостью, не было для Деншера новостью, да и напоминаний об этом ему, строго говоря, в этот час не требовалось. Он лишь сознавал, благодаря очередной шутке, какие его воображение вечно с ним разыгрывало, что ему сейчас как-то по-особому жаль Кейт из-за ее теперешних осложнений: но вовсе не эта жалость вызвала его решение выйти из дому утром; а что касается его самого, он воспринял бы подобные обстоятельства, как он мог бы утверждать, гораздо легче. Он-то смог бы жить в таком месте; только вот людям с его, так сказать, темпераментом не грозило быть куда-то сосланными. По-видимому, это их относительная грубость помогает им как-то приспосабливаться ко всяким условиям. Его родное, его постоянное, его основное обиталище – оставленное им, кстати говоря, без присмотра – выглядело не менее странно, не менее невозможно, и все там было не так уж не похоже на то, что их сейчас окружало, хотя, несомненно, не в таком невероятном количестве. Более того, как только до него дошло, что Кейт ни в коей мере не была бы самой собой, если бы окружающая их здесь обстановка не оказалась настолько ей неподходящей, не создавала бы вокруг нее среду, вызывающую в зрителе жалость к ней, самый факт ее отношений с ее здешними сотоварищами одним махом стал еще и таким фактом, что, как ни странно, наполнил его одновременно и уверенностью, и тревожным ожиданием. Если он сам, только взглянув на нее здесь, почувствовал, как она чужда всему этому и насколько – как всегда – непреднамеренно иронична, как же они могли не почувствовать, какова она, и как она может не чувствовать, каковы они?!
Деншер продолжал задавать себе этот вопрос и после того, как Кейт зажгла высокие свечи на каминной полке. Это стало их единственным освещением, если не считать огня в камине, и она с суховатым спокойствием подошла к огню, который, по-видимому, в эти тревожные для них дни играл свою роль в подразумеваемом ею, за неимением ничего лучшего, представлении о добром и веселом рождественском очаге. Что касается веселья, то, строго говоря, с учетом существующих условий все их веселье только к этому и свелось. В записке своей он ничего не сообщил Кейт, кроме того, что ему нужно срочно поговорить с нею и что он надеется увидеться с ней наедине, с тем чтобы это стало возможным, однако с первого же взгляда на нее он понял, что его срочность имела для нее свою, главную ассоциацию.
– Сегодня утром мне помешали, – начал Деншер свои объяснения, – спросить миссис Лоудер, дала ли она тебе знать, хотя я так понял, что вроде бы дала; и знаешь ли, так и полагал весь день. А все потому, что меня просто потрясло в тот момент, что ты, как она мне тогда сказала, неожиданно ушла от нее сюда.
– Да, это было довольно неожиданно. – Очень аккуратная и прекрасная, Кейт сидела в неширокой полосе света от камина, сложив на коленях руки, обдумывая то, что он сказал.
А он тотчас же принялся рассказывать ей о том, что произошло у дверей сэра Люка Стретта.
– Она ни о чем не дала мне знать. Но это не важно, если ты только это имеешь в виду.
– Это лишь часть того, что я имею в виду, – сказал Деншер, но то, как он продолжал после паузы, которую Кейт пережидала молча, явно не было тем, что он недосказал. – Она получила телеграмму от миссис Стрингем, поздно вечером. Но мне бедная дама не телеграфировала. Это событие, – добавил он, – должно быть, произошло вчера, и сэр Люк, как можно понять, сразу же уехал и, никуда не заезжая, прибудет в Лондон завтра утром. Так что, насколько я могу судить, миссис Стрингем остается в полном одиночестве разбираться с завещанной ей ситуацией. Но сэр Люк, разумеется, не мог остаться, – завершил он свое сообщение.
Кейт смотрела на него, и взгляд ее пусть чуть заметно и мягко, но выказывал, что она понимает – он просто тянет время.
– Так ты получил телеграмму от сэра Люка?
– Нет. Никакой телеграммы я не получал.
– Но ведь не письмо же…? – поразилась она.
– От миссис Стрингем – нет.
Однако он и теперь не смог продолжить: такую возможность давало ему то, что Кейт воздержалась от следующего вопроса – от кого же он получил известие? Ведь, в конце концов, представ перед нею, он мог и вправду тянуть время, и, словно желая показать, что она уважает его стремление, она спросила его о другом:
– Тебе хотелось бы к ней поехать? К миссис Стрингем?
Тут он высказался вполне определенно:
– Ни в коем случае. Она там одна, но она очень многое может сделать и очень мужественна. Кроме того… – Он собирался еще что-то сказать, но остановился.
– Кроме того, – подсказала Кейт, – там ведь Эудженио? Да, конечно, как забыть Эудженио!
Она произнесла эти слова, явно стараясь, чтобы они не прозвучали слишком жестко, и он, столь же явно, проявил всяческую готовность с ними согласиться:
– Он и правда незабываем – есть столько оснований для этого! Он будет чрезвычайно полезен миссис Стрингем, ведь он способен на все. Но я собирался сказать, – добавил Деншер, – что кто-то из их американских знакомых должен бы поскорее приехать.
Так случилось, что на это Кейт могла тут же дать ему вполне удовлетворительный ответ:
– Мистер Как-его-там, человек, непосредственно и главным образом занимающийся делами Милли, – ее первый опекун, я полагаю, – только что явился туда, в ответ на последние телеграммы миссис Стрингем.
– А-а, тогда, значит, это было уже после того, как твоя тетушка разговаривала со мной в последний раз, то есть не считая сегодняшнего утра. Большое облегчение – узнать об этом. Тогда они справятся.
– О, они справятся!
И все же слова обоих звучали так, будто и тот и другая думали в основном не об этом. Кейт, однако, подошла на шаг ближе:
– Но если никто так и не прислал тебе телеграмму, что привело тебя сегодня утром к сэру Люку?
– О, кое-что другое, я тебе сейчас расскажу. Как раз это и заставило меня тотчас же искать встречи с тобой. Об этом я и пришел с тобой поговорить. Но – подожди минутку. Так много всего, такие разные чувства возникли, – объяснил он, – когда я увидел тебя здесь, в этом доме.
Говоря это, он поднялся с кресла; Кейт оставалась совершенно неподвижна. Деншер подошел к камину и, обратившись к огню спиной, слегка наклонясь, смотрел на Кейт оттуда, где стоял. Затем спросил, держась той же темы:
– Случилось что-то очень дурное? Ты поэтому здесь?
Теперь, во всяком случае, Деншер сказал достаточно, чтобы ее желание узнать больше оказалось оправданным, так что, обойдя вниманием его вопрос, она продолжала настаивать на своем:
– Ты хочешь сказать, если мне позволено спрашивать, что она сама, умирая…? – Ее лицо, потрясенное, настаивало убедительнее, чем ее слова.
– Конечно, тебе позволено спрашивать, – ответил он, помедлив с минуту. – То, что я получил, и есть, почему – как я уже сказал – я явился сюда, специально, чтобы тебе об этом рассказать. И я охотно признаюсь тебе, что решение сделать так потребовало у меня – на обдумывание – всю прошлую ночь и все сегодняшнее утро. – И он расплылся в улыбке, которая – он прекрасно сознавал это сам – могла быть воспринята Кейт как машинальная.
Казалось, Кейт стремилась показать ему, что она ведет себя с ним с большей прямотой, чем он ведет себя с нею.
– Тебе не хотелось идти?
– Это было бы самое простое, моя дорогая, – улыбка так и не сходила с его лица, – если бы все сводилось к вопросу о моем «желании». Я сказал бы, что это требовало размышлений, в самых трудных и зловещих формах, о том, что же, собственно, лучше всего сделать. В конечном счете это пришло ко мне, вовсе не принеся мне счастья.
Последнее слово явно озадачило Кейт – в свете этого слова она пристально вглядывалась в Деншера.
