Людмила Сидорофф - Любовь, Конец Света и глупости всякие
Маруся поедала сашими в неподобающих количествах, как воду пила коллекционное вино, громко хохотала, надувала губы, что-то таинственно шептала, а на лице собеседника все явственнее обозначался ужас. Раскосые глаза его стали почти круглыми, он смешно хлопал ртом, и Маруся немедленно это отметила, с восторгом заорав: «Ну и рожа у тебя, Шарапов!» — и ткнула пальцем в кончик носа своего ошарашенного визави. Она была очень довольна собой — ей удалось создать впечатление, что она знает все о планете Брут, причем не выдавая источника.
— Так что, понимаете, — интимно проворковала Маруся, заглядывая в глаза «корректора личности», — вы мне почти ничего нового сказать и не можете. А я вам могу. Но не уверена, что хочу.
Она победительно улыбнулась, повертела в руке деревянные палочки, с отвращением бросила их на стол, схватила кончиками длинных наращенных ногтей кусок сырой рыбы, обмакнула в соевый соус и отправила в ярко-красный рот.
— Скажи, ногти у меня как палочки прям, я суперяпонец, ага, — она склонила голову набок и примолкла, с интересом глядя в лицо собеседнику.
— И как же мне вас заинтересовать? — спросил он через пять минут, когда она уже почти решила, что, пожалуй, пауза затянулась и надо сказать этому тормозу что-нибудь нежное.
— На каждый товар есть своя цена и свой покупатель. Покупатель — вы, товар у меня, осталось только договориться о цене. Я знаю, что здесь есть призраки с планеты Брут, знаю, как их найти, в каких обстоятельствах они делаются почти материальными. Какое у вас будет предложение?
— А что вас интересует? Какие единицы измерения, в смысле? — спросил напряженный тип.
Маруся откинулась на спинку стула, уставилась в потолок и зашевелила губами. Минуты две она сидела в одной позе, а потом оживленно задвигалась: то начинала вращать головой, то щелкала пальцами, то поглаживала себя там и тут — но не произносила ни слова. Ее собеседник застыл и напрягся, локти прижал к бокам, растопыренные ладони притиснул к бедрам, выпрямил спину, его голова словно вросла в плечи.
— Тысячи долларов, — выдала Маруся жизнерадостно. — Девятьсот тысяч меня вполне устроят.
— Миллион, — ответил тип. Тут уж был Марусин черед застыть. — Миллион, но вы поедете в наш офис, и мы считаем всю информацию соответствующей аппаратурой.
— Коррекции личности? — переспросила Маруся. — Я… Я бы не хотела никакой коррекции.
— Никакой и не будет, — ответил тип честно. Он был убежден, что на Земле все равно скоро наступит Конец Света и Маруся пропадет вместе со своим миллионом. — Ну, если миллион за поездку в офис мало, пусть будет полтора.
— Согласна, — сказала Маруся умирающим голосом. — Но деньги вперед.
Легкомыслие
Танька не спала уже вторые сутки. Надувной матрас — прекрасное приспособление в походных условиях и в помещениях, свободное пространство которых занимает не более обширную площадь, чем брезентовая палатка, раскинутая на привале в лесу. Но он же становится куда менее удобен, если ночью приходится то и дело вскакивать. А не вскакивать она не могла — стоило только Олежке закашлять или застонать во сне или, наоборот, затихнуть — Танька бросалась к кровати: что с ним? Ему больно? Может, воды дать? Или лекарство? Спит ли он? Дышит ли?..
С надувного матраса на полу так просто не вскочишь: нужно сначала совершить эдакий кувырок, почти как на уроке физкультуры — «вперед-головой», или «назад-головой», или даже «набок-всем-телом» — на гимнастических матах в спортзале это выполняется намного легче. Дополнительные неудобства возникали из-за отсутствия личных вещей — Танькина дорожная сумка была все еще на квартире у Робина, и принести ее он, похоже, совсем не торопился. Лишь на рассвете сомкнула она наконец тяжелые веки и провалилась в тревожный сон, но слишком скоро проснулась от солнечного луча, светившего через окно без занавесок прямо в лицо. Танька открыла глаза.
— Доброе утро! — Олежка сидел на кровати умытый и гладко выбритый и смотрел на нее улыбаясь. — Ты жива еще, моя старушка? Жив и я, привет тебе, привет. Чудный денек, мороз и солнце — гулять так хочется...
— В чем же дело? — Танька зевнула, попыталась встать, для чего ей в очередной раз пришлось изобразить акробатический этюд, и скатилась на пол. Потерла слипающиеся глаза, поднялась, сложила в аккуратную стопку одеяло, подушку и простыню и начала сдувать матрас: в развернутом виде он занимал так много места, что передвигаться по комнате можно было только бочком. — Идем гулять, Олежка, давай, одевайся теплее.
Инвалидная коляска была новенькой и безупречно чистой, если не считать тонкого слоя пыли, которой она успела покрыться за недолгое время, что простояла в прихожей. Кто-то позаботился о том, чтобы Олежку было на чем вывезти погулять, но до того, чтобы прокатить его в этой коляске по улице, видимо, ни у кого руки так и не дошли. Хотя стоило ли сетовать на кого-либо? Даже в собранном виде коляска была слишком тяжелой и громоздкой, чтобы тащить ее вниз по лестнице с пятого этажа, без лифта, одновременно поддерживая слабого Олежку. А потом ведь надо было бы поднимать обратно, наверх, и Олежку, и коляску. Меньше чем двумя парами сильных рук тут вряд ли можно было бы обойтись. Как Таньке с ее хрупкими конечностями удалось вытащить брата на прогулку — один Бог ведал, но она помощи ни у кого не просила.
Утро действительно выдалось как на заказ: солнечное и сухое, и от него веяло весной, несмотря на декабрьский морозец.
«В саду, где стужей веет от земли,
два приведенья только что прошли[13]...» —
мурлыкала Танька. Давнишняя песенка прицепилась вдруг, и эти две строчки то и дело вертелись в голове. Олежка радовался ее певучему настроению и отличной погоде. И тому, что гуляют вместе, как раньше... когда он еще не был пассажиром инвалидной коляски, а Таньке не приходилось с силой толкать ее за его спиной. Он тряхнул головой, пытаясь отбросить смущение, и предложил по порции мороженого с шоколадом.
— Шоколадом лечить печаль и смеяться в лицо прохожим[14], — пропела Танька и вкатила коляску в автоматически раздвигающиеся двери ближайшего кафе.
— Легкомыслие очень полезная штука, — сказал Олежка, когда, сидя за столиком, они осторожно скребли чайными ложечками по твердым холодным шарикам малинового и фисташкового мороженого, густо посыпанного тертым шоколадом. — Ты знаешь, примерно в таком же кафе мы с... хм... моей подругой познакомились как-то раз с одной очаровательной старушкой. — Олежка оглянулся вокруг, словно искал глазами — то ли старушку, то ли подругу.
— Расскажи, — улыбнулась Танька.
— Ну, слушай, — Олежка отложил ложечку и отодвинул почти нетронутое мороженое; он явно не сладкого. — Это несколько лет назад произошло, у меня тогда был странный этап в жизни — я воспринимал все слишком серьезно, реалистически, никакие бредни в голову не пускал вообще. Это был верный путь к депрессии, скажу я тебе, туда я постепенно и погружался.
— Это ты-то? — Танька выгнула бровь дугой.
— Угу. И на старуху бывает проруха. Я просто не говорил тебе многого в тот момент, да и у тебя, похоже, были свои проблемы...
Она медленно и тихо покачала головой, глаза отвела.
— Ну вот, — продолжил Олежка, — я тогда объективно посмотрел на себя, проанализировал ситуацию и пришел к выводу, что мне не хватало легкомыслия — жизнь не настолько хороша, чтобы разумный человек мог позволить себе постоянно воспринимать ее серьезно. Ну а где ж было это легкомыслие взять, если оно давно испарилось и не было его у меня ни грамма? И решил я для начала воспользоваться чужим: ходил в цирк, читал глупые книжки, смотрел комедии — ничего не помогало. Тогда я надумал съездить туда, где мы жили, когда были детьми… наша старая квартира, ты помнишь?
— Как же я могу забыть? — грустно усмехнулась сестра. — Жалко, что дом наш снесли...
— Дома давно нет, ага, но какие-то пейзажи, виденные в детстве, все равно же остались. Я надеялся, что они вернут мне соответствующее настроение. Там все изменилось за прошедшее время, дома и улицы я не узнавал, но зато встретил... хм... подругу детства, мы с ней довольно долго не виделись. Она тоже стала серьезной до невероятия, да и, как выяснилось, страдала той же проблемой: будучи реалистичной натурой и настоящим прагматиком, постепенно впадала в депрессию.
Танька знала про эту подругу больше, чем Олежка мог бы ей рассказать, но слушала не перебивая, только покачивала головой да губы перебирала нервными пальцами, будто пыталась заслонку на рот наложить, чтобы нечаянно не ляпнуть что-то.
— Странно еще было то, что моя подруга все время рядом жила, а вот встретиться нам удалось только на родине.
Олежка сделал паузу, выжидательно посмотрел на сестру. Она продолжала молчать, пальцы сжимали губы так, что те побледнели.
— Обсуждали мы наши депрессии в кафе, очень похожем на это, а за соседним столиком сидела смешная старушка, которая с упоением уплетала мороженое — одну порцию за другой — и прислушивалась к нашему разговору. «Извините, что вмешиваюсь, — вдруг сказала она, — но я могу вам помочь». Если коротко, она была колдуньей и предложила нас с... подругой заколдовать немножко. А нам уже так надоело быть серьезными, реалистичными и депрессивными, что мы согласились. Она нам дала конфеты: съев по одной, мы превращались на десять часов в детей — вели и чувствовали себя, как много лет назад.
