Геннадий Головин - День рождения покойника
— Документ! — строго сказал Пепеляев и вдруг остановился.
Тот торопливо добыл корочки и показал. Все было в порядке: и печать и “действительно до...”.
Столь же вахтерски Пепеляев протянул руку и к серенькому:
— Ваш документ!
Тот развел руками. Дескать, якобы, забыл.
— Ничем не могу,— сухо сказал Пепеляев.— Документов нет, а он говорит “Здрасьте!”. Я должен верить?! А, может, он чем-нибудь воспользоваться хочет?
— Чем воспользоваться? — не поняла береточка.
— Не знаю чем, а хочет! Есть, дорогой товарищ, единые правила, нарушать которые никому не дозволено.
Серенький улыбался, как глухонемой. От него, к тому же, пахло тройным одеколоном — не изнутри, а снаружи — что окончательно уж не понравилось Василию.
— Пусть он отвалит отседова,— сказал он,— а мы с вами побеседуем на интересующие нас темы.
Мальчонка оказался шустрый. С ходу вывалил на Василия десятка полтора вопросов и даже карандашик навострил. Пепеляев не замедлил.
— В бытность мою матросом на прославленном “Красном партизане”,— начал он плавно,— любил я в редкую минуту отдыха посещать планетарии...— Щеночек торопливо шпарил в книжечку прямо на ходу.— И вот именно там, в одной из лекций, довелось мне услышать, что даром только отдельные птички отряда воробьиных поют, понял?
Мальчонка дописал и поднял на Василия умненькие глаза:
— Понял. Гонорар меня не волнует, меня волнует публикация, поскольку я на практике.
— Поскольку я не на практике, а в теории, то меня, наоборот волнует этот самый... который гонорар. Делаем так! (Тебя как звать-то, опять забыл...) Так вот. Мишка! Гони бумагу, карандаш, и я сам тебе все в лучшем виде опишу. Может, даже в стихах. Ты там мягкие знаки где надо
расставишь. Слава — тебе, гонорар — мине. Но если государственную премию дадут, то премию тоже мине. Согласный?
Согласный. Только в стихах не надо, ладно?
Василий ухмыльнулся.
— Сомневается... Думает, что я стихами не могу. Чудак! Вот послушай, что недавно вышло из-под моего автоматического пера...
Он остановился, принял позу и вдруг пионерским голосом продекламировал:
“Закончили сенокос”! —
Приветливо объяснил
Иисус Христос”.
— Ну, как?
— Очень,— искренне сказал пишущий мальчик.
— Тогда заметано! Через два дня. На этом самом месте. В три часа по Цельсию. Карандаш отдай. И всю бумагу, которая есть, отдай. Будешь плакать и рыдать — та-акое я тебе напишу!
...С вечера, падая в кроватку, Василий порешил железнее железного; завтра, хоть под автоматом, хоть по велению души, но он в порт — ни ногой! Хватит! От этих экскурсий по местам трудовой славы одна только изжога нервов.
Однако и на следующее утро, часам к девяти, Пепеляев вдруг обнаружил себя бодро пылящим по той же дороге.
— Тьфу, черт! — выругался он тут с пребольшим чувством.— Это ж надо так изувечить человека трудовым воспитанием! Не успевает как следует еще и зенки продрать, а уже чешет сполнять производственные доблести!
И если бы хоть какое-нибудь подобие дела было у него в порту! Ни-ка-ко-го! Все там было ясно, как в психофазотроне; не желает его родимый до слез коллектив!
...Как и в первый день, навстречу Пепеляеву выскочил, повизгивая протезом, Матфей-охранитель. За кобуру на сей раз хвататься не стал, зато другим перепугал: встал в хромой фрунт, руку к воображаемому козырьку поднес, просипел почтительнейшим шепотом:
— Вас Спиридон Савельич к себе звали-с. В одиннадцать часов ждут.
— Я сегодня не принимаю,— вельможно отмахнулся Василий.— Если что-то срочное, пусть обращается в письменной форме.
Не иначе, как музейный лилипут нажаловался,— подумал Василий и к Метастазису, конечно, решил не ходить.
Однако около полудня его, загорающего в тенечке, разыскала Люська.
— Эй! — кликнула.— Васька! Или как тебя там... Иди. Спиридон Савельич зовет.
— Нужен он мне...— пренебрег Василий и перевернулся на другой бок.— У меня ответственное сновидение.
— Иди-иди, не бойся. Не обидят, совсем даже наоборот.
Василий сел:
— Покажь бородавку, тогда пойду.
— Вечером приходи,— торопила Люська,— часиков в десять. У меня маманя как раз в деревню уезжает гостить. Ну, идем же, черт лысый!
— Не обманешь? Насчет вечера-то?
— Не обману, не обману. Пойдем скорее. Где живу-то, помнишь?
...На улице было солнышко, а эти сидели, как разбойная шайка в пещере. Окна зашторены, на столе лампа горит.
И Метастазис тут был, и Цифирь Наумовна, и наглядный гном-лилипут, и еще то ли двое, то ли трое, не совсем известных Василию. Судя по носам — Спиридонова родня.
— Тэк-с! — со всегдашней своей улыбочкой сказал Спиридон и оживился.— Вот и наш герой. Ишь какой,— с нескрываемым любованием оглядел его Метастазис,— прямо Васька Пепеляев вылитый!
— Чего звали? — грубо сказал Василий.— А то ведь я и уйти могу! У меня дел вагон!
— Это каких же таких дел? — засмеялась Цифирь.— В музее безобразничать? Или зверски избивать людей, ни в чем не повинных?
— Да...— грустно согласился Спиридон.— Цифирь Наумовна права. Докладывают мне, понимаешь, будто шляешься по территории порта, что, безусловно, запрещено посторонним... Какие-то пьяные драки устраиваешь... намеки какие-то... Ты, брат, это прекрати. Мы с тобой ведь пока по-хорошему. Парень ты молодой. Зачем, скажи, биографию тебе портить каким-нибудь ЛТП или, того хуже, ИТК?
— Все? — нахально спросил Вася.— Тогда я пошел. На работе восстанавливать не хочите? Не хочите! Вам же хуже!
— Насчет работы — постой! — ты помнишь, мы обсуждали этот вопрос. Без документов, брат, при всем моем распрекрасном к тебе отношении, на работу мы тебя взять не можем. Как вы думаете, Анастасий Савельич?
— Непременно,— грустно согласился первый Спиридонов брат.
— А я не согласен! — сказал другой брат.— Чего с ним возиться? Он народ колготит! Мои уже вторую неделю не работают — о загробной жизни рассуждают. Предлагаю: материалы на него — в общественную комиссию исполкома, и пусть они его — в ЛТП, а лучше бы — в ИТК, годика на два!
— Ну вы это, кхм, очень уж чересчур. Одиссей Савельич. Парень-то молодой...
— Эскпонат украл, огнетушитель уронил! — плаксивым голосом сказал гном-лилипут.
Все у них было расписано, как по нотам: один добрый, а все остальные — нехорошие и черствые люди.
— Я думаю,—сказал строго и даже недовольно Спиридон Савельич,— что торопиться не будем. Наказать не долго, а вот помочь человеку...
— Вникнуть...— подсказал Вася.
— ...вникнуть,— повторил Метастазис, не расслышав откуда идет подсказка,— в его, прямо скажем, бедственное положение, это...
Метастазис в ту минуту представлял собой прямо-таки саму озабоченность судьбой ближнего, попавшего в беду,— приятственно было глядеть... Наконец, решение созрело. Деловито, голосом совещательным, но исключающим возражения, он произнес:
— Как вы полагаете. Цифирь Наумовна, сможем мы временно изыскать рублей сорок в месяц, учитывая, что у товарища такие, кхм, обстоятельства?
— Пятьдесят,— быстро сказал Вася.— Как инвалиду второй группы.
Цифирь Наумовна кисло поморщилась: такая у ней была амплуа.
— О пятидесяти и речи быть не может. Хотя какую-то сумму, исключительно временно, изыскать мы, конечно, сможем, но...
— Сорок пять,— сказал Вася.
— Сорок пять, а? — просящим голосом повторил Метастазис.— Жалко ведь парня-то. Цифирь Наумовна!
— Ой, Спиридон Савельич...— кокетливо поддалась бухгалтер.— Сорок пять, пропадай моя душа!
— Ну вот и ладушки! — втрое больше Пепеляева обрадовался начальник и обратился к Василию: — Ну, вот видишь? Иди сейчас с нашим бухгалтером и получай свою, хе-хе, стипендию. Потом, когда все утрясется, как-нибудь задокументируем это дело.
— Премного вам благодарны! — с напугавшим всех воплем Василий переломился вдруг в поклоне.— Прям слов нет, как благодарны мы вашей милости! — тут он размазал по щекам предполагаемые слезы и хрюкнул носом.— Внукам рассказывать буду!
— Да...— уже у дверей остановил его Метастазис.— Ты, конечно, можешь ходить сюда, никто не запрещает, но ты, брат, все же пореже. Не то можем и поссориться. Раз в месяц — к Цифирь Наумовне за стипендией, а больше — не надо, Вася, не советую, понял? — Тут у Спиридона присущий ему железный с заусенцами тембр прорезался. Кончилось кино.— Пей свою бормотуху, Вася, будь счастлив и не рыпайся. Понял?
Расписавшись у Цифири на пустом бланке: “Мерси. Шапиро”, и трижды пересчитав деньги, Василий вышел на улицу.
Он все еще никак не мог понять, нравится ему все это или не нравится. То, что в кармане шуршит, безусловно, нравилось. А вот то, что вокруг пальца обвели, к явно нехорошему делу подшили — это вызывало сложные чувства, которые, впрочем, путем алгебраических упрощений он быстренько свел к одной-единственной мысли, но мудрой: “А и хрен со всем этим! Потом разберемся...”
