Олег Ждан - Белорусцы
К этому времени мстиславскую стражу на мосту, что не пожелала сдаваться, утопили в реке.
— Ставьте пушки, — приказал Трубецкой.
Полковник Пожарский, командовавший пушками, обрадовался: будет случай проверить умельство молодых пушкарей.
* * *
Солнце уже поднялось, щедро золотило окна и стены — все, как всегда, вот только слышался за окнами дворца неясный ропот. Многие, видно, провели ночь без сна. Пролежал до рассвета, не закрыв глаза, и Друцкой-Горский. Поднялся, выглянул в окно, и, увидев бурлящий водоворот жителей, подумал: не надо было звать на Замковую людей.
Дарья тоже почти не спала этой ночью. Ходила в детскую несколько раз, о чем-то говорила с Ульяной. Пробовала прилечь и тотчас поднималась.
— Я умереть не боюсь, — вдруг сказала она. — А дети? Пусть бы пожили, хоть столько, как мы.
— Ну что ты, будут жить. Войско Радзивилла подоспеет через день-другой, — сказал он, хотя вовсе не был уверен в этом.
— Лучше бы ты открыл ворота, — пробормотала она.
Они говорили об этом не первый раз. Дарья считала, что надо впустить московитов.
Он не ответил. Умылся-оделся, надел кунтуш — синий, с серебряными отворотами — вышел на крыльцо. Люди почему-то жались ближе к дворцу, и пять стражников, стоя полукругом, закрывали вход. Гул тотчас утих, глядели на него во все глаза, веря, он знает нечто, чего не знает никто.
— Слава воеводе! — выкрикнул один из стражников.
— Слава! — обрадованно отозвались в толпе.
Каждый в эти минуты хотел высмотреть в лице воеводы уверенность, что все будет хорошо. Увидев Друцкого-Горского, люди бежали ко дворцу со всех сторон.
Из церкви Успения Богородицы доносилось пение. На Замковой униатской церкви не было, не было и костела, здесь молились православные, да и католики с униатами жались к церкви.
Вопросы людей сводились к одному: что будет? Можно ли ждать отсечи Януша Радзивилла? Да, помощь польного гетмана будет, полк уже идет к нам. Мы выходить на бой не станем, но ворота не откроем, а коль московиты пойдут на приступ, будем борониться. Люди с жадностью глядели в его лицо, вслушивались в слова.
В мстиславском гарнизоне было около трехсот ратников, и задача их была не воевать, а защищать город в случае нападения какой-либо блуждающей подорожной вольницы, отнимающей у крестьян живность. Все ратники были конные, поскольку воры ходили по деревням подчас далеким от города. Друцкой-Горский приказал отвести лошадей к коновязям: нынче они, скорее всего, не понадобятся, и поставил ратников вдоль всего городеня, чтобы сбивали московитов, если станут лезть наверх. «Дня три-четыре надо продержаться. Полк Януша Радзивилла идет к нам», — повторял он. И это не было обманом, сам верил, что подмога будет. В войске Януша, — а они были хорошо знакомы, даже дружили в молодости — двадцать тысяч человек, он может и должен помочь Мстиславлю, должен понимать, что своими силами городу с московитами не справиться. К тремстам гарнизона можно было добавить сотню молодых шляхтичей, но соотношения сил это нисколько не изменило бы.
А штурма, скорее всего, не избежать.
В Орше воевода держал несколько гонцов, с тем, чтобы они хоть при каком-то движении войск Януша Радзивилла в сторону Мстиславля сообщали ему об этом. Но пока ничего о том, что происходит в Орше, воевода не знал.
Разное было в лицах. Одни согласны терпеть муки осады, другие воодушевлены предстоящей схваткой, третьи хотели бы выйти с Замковой к московитам. Друцкой-Горский знал, что открыли ворота Невель, Полоцк, Дорогобуж, Рославль, и откуда-то люди тоже об этом проведали, видимо, разнесли гонцы, прискакавшие из этих городов.
Похоже было, что кое-кто, например, Добрута, хотели бы присягнуть русскому царю и сохранить свою службу. А там, даст Бог, получить не только прощение, но и звание ротмистра или полуполковника, если не полковника, как получали бурмистры и войты в других городах. Это для больших городов, для войск и знаменитых воевод — победы и поражения. В малых городах и понятий таких нет, им надо держаться в надежде на чью-то помощь, голодать в осаде, молиться с утра до вечера да проклинать врага и судьбу.
Друцкой-Горский прошел по Замковой, приказал раздать шляхте имевшиеся в Замке мушкеты, выкатить пушки. Со стороны Вихры, откуда прежде всего можно было ожидать нападения, мужики подтаскивали поближе к краю огромные бревна-катки, камни и колья.
У ворот Замковой раздался дружный хохот, а затем опять: «Слава воеводе!» То были молодые шляхтичи, все были возбуждены, даже, казалось, веселы: сверкали глаза и зубы, дружелюбно глядели на Друцкого-Горского.
— Что у вас? — поинтересовался он.
— А вот!
Друцкой-Горский увидел несколько долбленых ульев с пчелами.
— Что это будет?
— Подарок Трубецкому! Угостим сладким!
С удовольствием побыл с ними несколько минут. Вдруг подумал, что с такими молодцами они вполне могут выстоять перед Трубецким. Если, конечно, подоспеет полк гетмана.
Опасность со стороны московских единоверцев он чувствовал всегда, но Мстиславль от внезапного нападения защищали Орша и Смоленск. Похоже, однако, что нынче им самим впору было спасаться.
***
Шляхтянок с детьми на Замковой было много. Они сразу же образовали свою толпу, тревожно озирались и говорили, говорили. С ними же была Дарья. А в полдень они подошли ко дворцу.
— Выпусти нас отсюда!
Конечно, это было общее мнение и решение, но настроила женщин Дарья.
— Куда?
— Все равно куда. Здесь опаснее, чем в посаде.
Что ж, наверно, они были правы.
Войско Трубецкого уже стояло на лугу за Вихрой, осада еще не началась, и Друцкой-Горский распорядился опустить мост. «Я тоже пойду», — сказала Дарья. Ульяна уже приготовила детей, стояла у двери, взяв их за руки.
Запрягли две кареты и несколько кметянских телег. В сопровождение Друцкой-Горский выделил два десятка молодых шляхтичей.
«Ты нас прости», — сказала Дарья. Обвила за шею руками, и Друцкой-Горский ощутил ее вздрагивающее тело и на щеке слезы.
«Идите в горы, — сказал напоследок. — Может, встретите войско Януша».
Многие подошли попрощаться. А когда приворотники снова подняли мост, вдруг стало ясно всем, что боя теперь не миновать.
Веры был, конечно, православной, церковь посещал часто, молился истово, и, если судить по слезам, что-то просил у Бога. А вот на исповедь к батюшке Павлу то ходил каждый день, то вовсе забывал о ней, не появлялся неделями, а вспоминал — каялся в грехах так истово, словно и не надеялся на прощение. Какие это были грехи, лишь им обоим да Богу известно. В глаза людям его грехи не бросались, хотя, конечно, были. У всех есть, как без них, такое уж создание человек, даже во сне грешит.
Мимо костелов проходил мирно, а мимо униатских церквей — перекрестится, потом отвернется и плюнет.
Все просил батюшку поставить его на левый клирос: молитвы он знал не хуже других, хотя никто не учил. Но как поставить? Все ж не такой человек, как все. Мало ли что, вдруг и здесь засвистит, защелкает?
Жил он один: ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата. Ел, что придется и когда получится. То одна хозяйка похлебки нальет, то другая, а не нальют — накроется какой хламидиной с головой да и уснет на пустой кендюх. В самом деле, почему это надо есть каждый день? Кто сказал?
Самое интересное, что были да и есть женщины, которые говорили: перестань свистеть — возьму к себе. А как ему не петь-не свистеть, если, может, родился с серебряной ложкой во рту?
Был он не местный — приблудный. Только приблудился не издалека, а из-под Кричева, откуда прогнали его люди: не захотели слушать, как поет и свистит. Прибился он тогда на одну зиму к старику со старухой, но прижился и каждый день говорил: вот помрете, похороню вас и пойду дальше. Скорей помирайте! А то скоро меня опять прогонят, кто тогда будет вас хоронить? Однако старики померли, а люди мстиславские не прогоняли, им даже понравилось, как он поет и свистит. Остался. Опять же, хатка маленькая и дырявая, но жить можно. Летом в ней хорошо, потому что не жарко, ветерок в ней гуляет, осенью можно заткнуть мхом дырки в стенах и окошке, хламидину повесить на дверь, чтобы не дуло, а зимой Андрюху привечали монахи в Пустынском монастыре. Правда, монастырь этот теперь униатский, но попы там хорошие, можно перезимовать.
Нет, в Мстиславле ему нравилось больше, чем в Кричеве. Люди здесь, опять же, хорошие: то щец, то похлебки, то хлеба с молоком подадут. А бывает, и киселя.
Никто его особо не обижал, а с детьми он дружил. Правда, как-то раз побил кузнец Костыль: схватил за шиворот и вон, да еще выспятком в мягкое место. Объяснял потом людям, что сильно надоел Андрюха: стоит и стоит у горна, свистит и свистит. Поскольку раньше его здесь не били, обиделся, ушел из города, целый месяц жил в лесу. Весь город взволновался, особенно бабы: где он? А когда узнали, что кузнец бил Андрюху, заплевали его. Как так? Божьего человека выспятком? Даже мужики хмурились: нашел кого бить! Скоро, конечно, обнаружили его в Пустынском лесу. Пошли в город, звали. Не пойду, отвечал. Здесь буду жить. Здесь хорошо, птицы поют. Даже Костыль приходил, ругался с ним, дескать, перестань позорить меня. Нет, как оглох. Но ничего, похолодало — вернулся.
