Олег Ждан - Белорусцы
До той ворожбы в помощниках у старых плотников ходил — подай-сбегай-принеси, копай-бей — а тут наперебой стали звать люди. Теперь уже старые плотники его просили: возьми, будем тебе помогать. Молва шла, что особым чином освящен его топор, или и правда заговорен на добро, и жить в доме, срубленным таким топором, будет легко. Особенно молодые хотели, чтобы строил им. Чтобы дети росли здоровыми, чтобы сила не иссякала, чтобы, как говорится, и хотелось, и моглось. Чудесный был топор. К примеру, никак не беременела женка Игната Кривого Настя, а срубил им Николка хлевушек — сразу понесла. Конечно, языкатые бабы шептались, что если б Николка пришел к Насте без топора, то же получилось бы.
Старики тоже хотели новую хатку, пусть и маленькую, хоть бы на одно окошко, чтобы пожить подольше, но где ты времени наберешься на всех? «Хоть порожек в хате мне сделай», — просили иные. «Да что вы? — возражал он. — Как я успею всем?» А тут еще увидел как-то Василиску Рыжую и рот раскрыл, все глядел вслед. Она уже давно скрылась за калиткой, а он все глядел. Раньше видел — ничего, поглядит — и за работу, а тут глянул — и... Бывают, наверно, такие дни, хотя иные говорят — ночи. То есть, если на восходе луны глянешь — пропал.
Жил он с отцом-матерью, с братьями-сестрами — все в одной хате. Тесно, тяжко, а ему нравится. «А зачем мне хата? — говорил. — Мне и с вами неплохо». — «Что, всю жизнь быком ходить будешь? — сердились братья. — Иди к воеводе, проси леса в Дуброве. Он тебе не откажет».
Короче, пошел Никола к воеводе Друцкому-Горскому леса просить. «Ладно, — ответил воевода, — бери, где хочешь и сколько хочешь, вот только сделай порожек в моем доме». Бурмистр Добрута тоже тут как тут: «И мне!» А следом и урядники из магистрата, войт, даже возный, что с разными объявами по городу бегает: а нам? Чуть ли не год ходил Никола по хатам, строил порожки. В конце концов Василиска обиделась: «Не пойду за тебя!» Правда тут же тихо добавила: пока хату себе не построишь. Глупая девка, видно. Пойду-не пойду... Еще как пошла! Понеслась! Поскольку не она одна в городе, есть и другие. Идут мимо — остановятся, глядят, как Николка топором чешет. А если еще рубашку скинет, так что загорелая спина переливается... Тогда все городские девки, что на выданье, стоят толпой. Пойду-не пойду... «Не будь дурой!» — говорили ей отец-мать, свояки и соседи. В общем, быстро опомнилась.
Но и Никола поразумнел за год: начал себе хатку строить. Ох, как звенел его топор! Василиска, как только свободная минута, тут как тут: то ли на его спину глядит, то ли этот серебряный звон слушает. А еще потому стоит, глядит и слушает, чтобы никто больше не останавливался. Брысь, девки, брысь! Мое. Надо сказать, что и он, если выдастся минута, тоже глядит на нее, улыбается. «Чего лыбишься?» — спросит она. — «А чего мне не лыбиться?» — ответит он. А улыбки у них, что у него, что у нее, хорошие.
Между прочим, бывшие подружки невесты часто интересовались: а правда ли, что топор у твоего Николы заговоренный? «Конечно, правда, — отвечала, — а как же». — «А сам Никола — тоже?» — «И сам». — Но и она, Василиска, спрашивала Николу: правда ли? — «А ты что, не веришь?» — отвечал он. — «Верю». — «Ну так чего спрашиваешь?» — «Нет, ты мне прямо скажи!» — «Я и говорю». — «Что говоришь?» — «Это и говорю».
Такая вот у него была манера: спрашивай не спрашивай — ничего не поймешь. Только улыбается в усы и бородку. А бородка у него была пушистая, мягкая, и Василиска даже прилюдно не стеснялась потереться о нее. «Бесстыжая», — считали одни бабы. «Ага, — отмечали другие, — твоему бы такую бородку, тоже терлась бы, щекоталась каждый день».
И было это за год, а может полгода до того, как к Мстиславлю приблизился Особый Большой полк князя Трубецкого.
***
Вот он, Мстиславль! Увидели на холме город зеленый под заходящим солнышком и остановились, сгрудились. Как пасхальный кулич, украшенный куполами и маковками, поднялся он над окрестностями. Одна церковь, вторая, третья... Один костел, второй... Купола сияют, с неба ясный свет льется, словно сам Бог длань свою простер над этим местом земным, и живут тут люди да радуются. И ждут не дождутся их, ратников, людей и людишек Алексея Михайловича с пищалями, мушкетами, пиками, шестоперами да полевыми пушками.
Церкви — это хорошо, вот только кто там обращается к Богу? Не униаты ли? Слышно было: отнимают униаты храмы у православных. Ничего, теперь все будет, как было, как при наших отчичах и дедичах.
Сильно устали ратники к вечеру, а разом поднялось настроение. Все будет легко и хорошо, если так красиво. Непонятно только, почему князь Трубецкой приказал расположиться в пойме реки на ночь. И где каша? Почему молчит князь?
Осадив Замковую, Трубецкой приказал снова послать парламентеров к городскому воеводе, но опять мстиславцы ворота парламентеру не открыли. Это и привело в ярость. Такого — чтобы отказались разговаривать — у него еще не было. Да еще и смеялись за воротами. Кроме того, скоро Трубецкой узнал, что мстиславский воевода Друцкой-Горский собрал жителей на Замковой горе, держал перед ними слово, и все вопили в ответ: «Бьемся!» Это кто и с кем собирается «биться»? У него, Трубецкого, больше восемнадцати тысяч войска, не говоря о пушках, а у них?.. Главное, были на Замковой и церковники: ксендзы, попы и униатские, и православные, — отслужили всяк по-своему, тоже призывая к отсечи. Ксендзы — понятно, знают, что их ожидает, то же и униаты, но православные?! Должны понимать: их жизнь не переменится, ничего у православных не возьмем, все оставим как есть, ни полону не будет, ни разорения.
Понять здешний народ трудно. Лезут католики в каждую щелку, два костела подняли меньше чем за пятьдесят лет, униаты выжили православных с Афанасьевского пляца, — а все равно вопили все вместе: «Бьемся!» И конечно, местный воевода вдохновлял всех.
Рассказал обо всем этом переметчик. В одежде переплыл Вихру, поскольку на мосту стояла мстиславская стража, по лугу промчался к деревне Заречье. Дело было ночью, но его заметили с моста: луна светила ясно. Ударили из мушкетов, да не попали, кинулись вслед двое с саблями, — но тут ударили из мушкетов московиты, — остановились.
— Ведите его сюда, — приказал князь.
Ввели тотчас, видимо, знали, что князь пожелает увидеть, держали за дверью. Переметчик — это всегда хорошо, но стража с ним не церемонилась: впихнули грубо. И один глаз заплыл: поставили на всякий случай печатку, — вдруг не переметчик, а шпег?
Бросили на колени перед князем. Переметчик был еще молодой мужчина, лет тридцати. Рыжая бородка, рыжие волосы на голове торчком. Одежда на нем была мокрой, видно, не дали возможности хотя бы отжать.Трясло его и колотило от страха и холода.
— Говори! — приказал Кулага, полуполковник по званию, самый близкий Трубецкому человек.
— Православный я... — заговорил переметчик. — Кукуем меня зовут...
— Чего перекинулся к нам?
— Православный я! — твердил он.
Трубецкой внимательно разглядывал его. Переметчиков он повидал немало, все тряслись от страха, не зная, что их ожидает, а у этого и руки, и ноги ходили ходуном. Кулага заметил интерес князя, стал расспрашивать.
— Пушки в городе есть?
— На Замковой есть. Может, три... может, четыре... Не знаю. Я их не видел.
— А мушкеты, пищали?
— Которые огнем бьют? У шляхты есть. А еще шабли у них, а у холопов... у кого что. У кого топор, пика... Бердыши есть.
— Что они? Собираются открыть ворота или нет?
— Того не ведаю. Воевода, войт стоят за войну.
— А люди?
— Молчат.
— Ляхов много в городе?
— Ляхов мало. Католиков много. Два костела поставили! Унияты тоже... две церкви отобрали!...
— Что ж вы отдали?
— Это попы отдали. Им все равно как молиться, а народу не все равно. Бить их надо!
— Понятно, — произнес Кулага. — Будешь бить?
— Буду, панок, — ответил переметчик и за такие слова тотчас получил пинок сзади.
— Тут тебе не Литва, холоп!
Кивком головы Трубецкой приказал увести переметчика.
Униатов князь Трубецкой ненавидел больше, чем католиков. Католики — что ж, какие есть, такие есть, открытые враги православия, а униаты — волки в овечьей шкуре, еретики, изменники, предатели православной веры. И ясно сказал Алексей Михайлович перед походом: католикам не быть, униатам не быть, жидам не быть на русской земле. Ну, жидов в Мстиславле мало, а вот в униатство попы перетащили половину людей. Понятно: кто скрепя сердце, а кто и земного ради благоденствия переходил в унию, тащили за собой людей. Что ж, будет им и Папа Римский, и Чистилище.
Ярость его объяснялась еще и тем, что намерен был первым оказаться у Борисова, прежде Черкасского и Шереметева. Только и не хватало застрять у Мстиславля.
К этому времени мстиславскую стражу на мосту, что не пожелала сдаваться, утопили в реке.
— Ставьте пушки, — приказал Трубецкой.
Полковник Пожарский, командовавший пушками, обрадовался: будет случай проверить умельство молодых пушкарей.
