Митицуна-но хаха - Дневник эфемерной жизни (Кагэро никки)
Видя, как он при этих словах плачет, я совсем перестала что-либо понимать и тоже залилась слезами.
- Не плачь, - говорил он, - это только увеличивает мои страдания. Что меня, действительно удручает, так это то, что мы разлучимся так неожиданно. Как ты собираешься жить дальше? В одиночестве ведь не останешься. А если так, не выходи за другого до тех пор, пока длится по мне траур. Если я даже не умру и буду жить, думаю, что теперь навестил тебя в последний раз. Даже если останусь жить, сюда больше не приеду. Пока я находился в расцвете сил, то думал во что бы то ни стало все наладить, а если теперь умру, - это, видимо, и будет концом наших с тобою встреч, - так он говорил, лежа в постели, и горько плакал.
Потом Канэиэ подозвал тех из моих людей, которые были в доме, и сказал:
- Видите ли вы, какие чувства я испытываю к вашей госпоже? Если теперь я уеду, то думаю, что умру, и мы с нею не предстанем друг перед другом лицом к лицу - думать об этом невыносимо.
Все плакали. Сама я и вовсе не могла ничего сказать, только заливалась слезами.
Пока все это происходило, самочувствие больного становилось все тяжелее. Потом объявили, что за ним подан экипаж, помогли сесть в него, и, опираясь на спутников, Канэиэ отправился в путь. Обернувшись, он пристально смотрел на меня и выглядел очень печальным. Обо мне, оставшейся на месте, нечего и говорить.
Мой старший брат обратился ко мне, утешая:
- Отчего ты такая несчастная? Что особенного происходит? Я ведь буду помогать ему. - Сел в экипаж и обнял Канэиэ руками.
Мое беспокойство не выразишь словами. По два-три раза в день я писала больному письма. Правда, я думала о том, что некоторым это могло быть неприятно, но что тут поделаешь? Ответы для меня там велено было писать одной из пожилых служанок: «Он приказал лишь написать, что не дает о себе вестей сам из-за плохого самочувствия». Я только слышала, что Канэиэ чувствует себя гораздо слабее, чем раньше, но сама не могла за ним присматривать и все сокрушалась, думая, что же мне делать. Так прошло более десяти дней.
***
Благодаря чтению сутр и проведению буддийских обрядов здоровье Канэиэ стало понемногу улучшаться и, наконец, как я и надеялась, он ответил мне собственноручно. «Болезнь была необыкновенно долгая, проходили дни, когда я не вставал с постели, но более всего меня беспокоит, что я доставил тебе очень много волнений», - писал он мелким почерком, видимо, когда никого не было рядом. «Поскольку теперь я нахожусь в твердой памяти, - говорилось дальше в письме, - когда наступит вечер, навести меня - на глазах у людей это делать неудобно. Ведь со дня нашей последней встречи прошло столько времени!»
Я было стала раздумывать, что про меня подумают люди, но сомнения посещали меня до тех пор, пока о том же самом он не написал повторно. Тогда я подумала, что ничего не поделаешь, и распорядилась:
- Экипаж, пожалуйста!
Очень заботливо мне была приготовлена комната, отделенная от спальни коридором, а сам Канэиэ ожидал меня, лежа на веранде... Я погасила светильник, горевший на экипаже, сошла на землю и в полной темноте, не зная даже, где вход, бормотала только: «Ой, кажется, здесь..» - и тут меня взяли за руку и проводили.
- Почему тебя так долго не было? - спросил Канэиэ, и мы с ним стали тихонько разговаривать обо всем, что происходило за эти дни, пока он не произнес громко:
- Зажгите светильники! Уже темно. - А мне сказал: - Ты ни о чем не беспокойся. - И велел поставить светильники за ширмой, так что они стали слабо освещать комнату.
- Я еще не ем рыбы и другого скоромного, но я подумал о том, что если мы с тобой сегодня встретимся, то поедим вместе. Ага, вот оно! - с этими словами он пододвинул к нам тележку с кушаньями. Когда мы немного поели, пришел буддийский наставник - тьма к этому времени сгустилась - и они стали заниматься целительными заклинаниями и выполнять магические телодвижения.
- Теперь отдохните. Сегодня мне легче, чем обычно, - заявил Канэиэ, и наставник в добродетели, сказав:
- На этом позвольте откланяться, - ушел.
И вот уже стало светать, когда я сказала:
- Позови служанку.
- Что? - остановил он меня. - Да ведь совсем темно! Побудь еще...
А когда рассвело, позвал мужскую прислугу, велел открыть ставни и посмотрел в окно.
- Взгляни, - обратился ко мне Канэиэ, - как хорошо здесь растет трава.
Когда я выглянула наружу, то сразу заторопилась:
- Время уже настало очень неподходящее!
- Что такое? Сейчас прибудет завтрак! - откликнулся Канэиэ, так как наступало уже полуденное время. - Пожалуй, я обратно поеду с тобой. Еще раз тебе, наверное, нельзя приезжать.
- Что подумают люди даже о том, что я приехала сюда теперь? А если увидят, что ты провожаешь меня, будет, я думаю, еще хуже.
- Тогда вызывай людей и экипаж, - согласился Канэиэ, и когда экипаж был подан, он, шагая явно с трудом, проводил меня до того места, где мне нужно было садиться. Смотреть на него было очень трогательно.
- Когда ты сможешь выезжать? - спросила я, заливаясь слезами.
- Я очень тревожусь о тебе, так что приеду завтра или послезавтра, - ответил он, и вид у него был обеспокоенный. Экипаж немного подали назад, и проследив, как запрягали вола, я продолжала смотреть на Канэиэ. Он вернулся в комнату и смотрел на меня оттуда, и пока упряжку выводили из ворот, я тоже, помимо воли, все время оборачивалась и внимательно вглядывалась в него.
И вот около полудня пришло письмо. Там было написано обо всякой всячине:
После того, как ты была здесь.
Все думаю -
Ужели это все?
О как горька
Повторная разлука!
Ответ был таков: «Я все еще обеспокоена тем, что тебе было так трудно.
Мне тоже было горько.
Обратная моя дорога
В бухте слез
Была такой печальною
Дорогой».
Дня через два или три, хотя ему еще было трудно, Канэиэ, как и обещал, приехал увидеться со мной. Постепенно он становился таким, как обычно, и его посещения стали такими, как прежде.
***
Пришла пора отправляться смотреть праздники четвертой луны, и главная госпожа выехала тоже. Обнаружив это, я распорядилась остановиться напротив. Пока мы ожидали процессию, от нечего делать я написала и послала ей половину стихотворения, прикрепив его к побегу мальвы, связанному с плодом апельсина:
Хоть слышу я, что это мальва,
С другой же стороны
Я вижу апельсин.
(Хоть слышу я о нашей встрече,
С другой же стороны,
Все ж лучше подождать)[39].
Прошло довольно много времени, покуда от нее не принесли заключительную часть к этому стихотворению:
«Как Вы горюете,
Я вижу лишь теперь.
(Я горечь желтого плода
Теперь лишь только вижу)».
Одна из моих служанок заметила:
- Она должна была питать неприязнь к Вам годами, так почему же она говорит только про сегодня?
Когда мы возвратились домой, я обо всем рассказала Канэиэ: «Было то-то и то-то», - и он отметил:
- Ей, наверное, хотелось сказать: «У меня возникло желание разжевать Вас вместо апельсина!»
Нам это очень понравилось.
***
В нынешнем году, когда дошли до нас слухи, что праздник ирисов состоится, все пришли в необыкновенное возбуждение. Я думала, как бы посмотреть его, но заранее не заказала себе место. Как-то, в присутствии Канэиэ, я сказала:
- Думала я посмотреть...
А когда он однажды пригласил меня:
- Сыграем в шашки сугуроку!
Я ответила:
- Хорошо. Но только на спор - на зрелищное место! - И выиграла. На радостях я стала готовиться к празднеству, и среди ночи, когда все успокоилось, придвинула к себе тушечницу и для разминки написала:
Я не считаю ирисов
Вытянувшихся стебли,
Чтоб выдернуть их с корнем.
Но ожидаю праздника цветов,
Что в пятую луну бывает.
А написав, протянула Канэиэ. Он рассмеялся:
Кто знает их число,
Пока они растут в болоте?
Иль ждешь ты
Праздника,
Тех ирисов не зная?
Правда, у Канэиэ и до этого было намерение посмотреть церемонию, и рядом с помостом для принца у него было приготовлено место для ее обозрения, ограниченное двумя столбиками и великолепно украшенное.
***
Так, на посторонний взгляд безобидно, мы прожили в браке больше одиннадцати или двенадцати лет. Однако все это время я денно и нощно продолжала сожалеть о том, что мы живем не как все люди. Для этого были все основания. Если говорить обо мне, - в то время, когда Канэиэ рядом не видно было, меня одолевала тоска от малолюдья, а отец - единственный человек, который служил мне надежной опорой, - уже больше десяти лет был скитальцем по уездам; в редкие же свои посещения столицы он находился в особняке на Четвертой-Пятой линии, в то время как я жила у ближнего скакового поля на Первой линии, далеко оттуда. Мое обиталище, за неимением человека, который бы приводил его в порядок, пришло в очень плохое состояние. Мысли у меня запутались в тысяче трав, о том, что Канэиэ, который равнодушно приезжает сюда и уезжает отсюда, - даже не задумывается о том, что для меня это может быть обидно. И то сказать - он был весь в делах, даже заметил как-то, что окружен ими плотнее, чем запущенное жилище полынью, и все время думает о них. Так наступила восьмая луна.