Андрей Ерпылев - В когтях неведомого века
– Какие? Да никаких. Пусть отдыхают. Только дневной рацион им прикажи урезать на треть. Нечего бездельникам обжорствовать!
– Может быть, отпустить тех, кого пригнали с окрестных деревень? Крестьянам пора собирать урожай, они ропщут…
– Нечего! Потерпит их урожай! Через пару недель начинаем новую стройку.
– Как будет угодно, господин…
– Все у тебя? Убирайся! Да вели подать другого вина, получше этой кислятины!
Харон швырнул тяжеленный кубок в кувшин, разлетевшийся вдребезги.
– И пусть приберут здесь… Чего стоишь? Еще чего‑нибудь?
– Не знаю, как и сказать, господин…
– Ну?!!
– Верные люди донесли, что из Царьграда едут важные люди, чтобы проверить, как выполнена работа над новой гробницей. Говорят, что царь‑батюшка совсем плох… Это… Комиссия называется.
– Это точно? – Афанасий внезапно почувствовав, как противно заныло под ложечкой. – Ты ничего не напутал?
– Как на духу!
– К черту отдых! – вскочил на ноги харон. – Число работяг на вершине пирамиды удвоить!
– Но…
– Да мне плевать, как они там уместятся! Пусть хоть на одной ноге стоят, но чтобы гробницу завершили за три дня! Нет, за два. Понял?
– Но раствор не схватится…
– Костры жгите! Работать днем и ночью! А всех остальных – на постройку ворот!
– Каких ворот? Ограду ведь еще не начинали делать…
– Ворота в первую очередь! Все! Бегом! Галопом! Рысью! Инженеришку этого ко мне! Как его?.. Оран‑Тога!..
* * *
Князь Барабашин, глава комиссии по приемке царской гробницы, остановил коня перед громадными, в несколько человеческих ростов, воротами.
«Поистине, неисповедимы пути Твои, Господи! – перекрестился он про себя, благоговейно взирая на арку, плавно закругляющуюся высоко над головами многочисленной свиты. – Похоже, что не врут насчет этого нового строителя…»
Огромная пирамида, сверкающая белыми гранями и сейчас, в полдень, больше всего напоминающая исполинскую сахарную голову, немного не вписывалась в створ ворот, но все равно зрелище было величественным.
«Если построили что‑нибудь непотребное, – словно въяве услышал он хриплый голос повелителя, – казни преступников самой страшной казнью, которую только придумали на белом свете…»
«А если…» – это уже его, князя, робкий голос.
«А если это действительно чудо – награди по‑царски!..»
Теперь Василий Иванович вертел перед глазами пергамент с царской печатью так и эдак, пытаясь найти хоть малейшее сходство между строением, изображенным там и стоящим перед глазами.
– Кто это делал?
– Я, батюшка, я! – выскочил вперед тщедушный человечек в глиняной маске и пестрых одеждах. – Я, нижайший раб твой, Афонька Харюков, дьяк хоронного приказу!
– Что‑то не похож ты на дьяка, – брезгливо поджал и без того узкие губы князь. – Расфуфырился, будто павлин… Почему не по форме одет? Батогов захотел?
– Волей наместника нашего, князя Федора Михайловича Голицына…
– С каких это пор Федька Голицын власть такую взял? В цари метит?
Все присутствующие суетливо закрестились.
– Не могу знать, батюшка князь! – рухнул в ноги коню Барабашина харон, стукнув об землю массивным нагрудным медальоном, висящим на цепочке. – Не вели казнить!..
– Полно, полно… – Василий Иванович и сам понял, что переборщил, и сменил гнев на милость. – Веди, показывай, что ты там настроил‑накуролесил…
Но стоило кортежу стронуться, как что‑то звонко треснуло, и послышался глухой протяжный звук, похожий на тот, который издает рушащееся под топором дровосека огромное дерево. Первыми почуяли неладное лошади. Умные животные шарахнулись назад и только этим спасли своих седоков от неминуемой гибели.
Гигантская арка треснула точно посредине, и теперь трещина стремительно расширялась. Мгновение, и со страшным грохотом грандиозное сооружение величественно осело, подняв облако едкой оранжево‑бурой пыли…
* * *
– Повесить мерзавца! – раздраженно шагал из угла в угол князь. – Хлеба неубранные полегли, крестьяне ропщут, каменотесы, оставленные без работы, бунтуют…
Василий Иванович до сих пор не мог откашляться до конца и то и дело перхал в платок бурыми сгустками. А что до испорченного кафтана и собольей шапки…
Совет был собран в здании с видом на пирамиду, которая теперь, без аляповатых ворот перед ней, выглядела еще лучше. Именитые дворяне давным‑давно сменили шубы на облегченные кафтаны, но и в них, даже распахнутых до нижних шелковых рубах, пот ручьем струился по спинам не привыкших к жаркому климату людей. Многие с тоской поглядывали на дверь, мечтая очутиться в собственных прохладных покоях с наглухо зашторенными окнами. Престарелый князь Заболоцкий откровенно дремал.
– Точно! – поддержал Барабашина кровожадный Ромодановский. – А еще лучше – на кол его посадить.
– Так и запишем?
– Точно… Точно… Истину говоришь…
– А с этим что делать? – кивнул на окно боярин Годунов, не самый родовитый из собравшихся, но… С ним приходилось считаться.
– А что?
– Да, помнится, царь‑батюшка велел наградить за чудо…
Барабашин остановился, будто налетев на стену.
«А он‑то откуда знает? Мы же с Иваном Васильевичем вдвоем были? Черт…»
– Второй час сидим, – ласково улыбнулся царский фаворит. – Может, отпустим всех? Помыться с дороги, вздремнуть… А?
Обнадеженные дворяне завозились, зашаркали подошвами, зашептались.
Князь махнул рукой, будто прогоняя муху, и все толпой радостно устремились к дверям, гомоня, как школьники, отпущенные с нудного урока. Остался сидеть и сладко посапывать лишь Семен Григорьевич, удобно примостивший подбородок на сложенных на посохе руках.
– Ступай к себе, Семен Григорьевич! – крикнул прямо в заросшее седым волосом ухо старика охальник Годунов. – Совет окончен! Щи стынут!..
– И как поступим? – спросил Барабашин негласного главу комиссии, когда они наконец остались с глазу на глаз. – Если бы еще не этот проклятый донос… Ведь и не наградишь, и не казнишь. Что посоветуешь, Борис Федорович?
– Как‑то раз, – начал тот, задумчиво любуясь снежно‑белым треугольником на фоне ярко‑синих небес, – когда я еще был воеводой в городишке Бежецке, пришел указ о судьбе одного местного дворянина. Только вот писец‑оболтус грамоте был плохо учен и написал: «Казнить нельзя помиловать».
– А в чем суть? – не понял боярин.
– Запятую он позабыл поставить, вот что. Вот и гадай, что там написано было. То ли «Казнить нельзя, помиловать», то ли «Казнить, нельзя помиловать». Понимаешь, какая заковыка? Казнишь, а потом окажется, что беднягу помиловали, – самому не поздоровится. Отпустишь на все четыре стороны, а выяснится, что мерзавца казнить было велено.
– Действительно загадка…
– Но я нашел решение.
– Какое решение?
– Да оставил его в остроге, и дело с концом.
– Надолго?
– Да уж лет пятнадцать, как не воеводствую, – безразлично зевнул Борис Федорович. – Но когда уезжал – тот все еще сидел.
– А нам‑то как поступить? Наградить по‑царски, а потом – голову с плеч?
– Ничего ты не понял, – с сожалением глянул на непонятливого товарища Годунов. – Есть и другой способ.
– Какой?
– А помнишь, что приближенные бывшего наместника Голицина, которого по царскому указу в железа взяли да на Москву отправили, показали?
– Что гробницу себе царскую под Фивами какими‑то построил? Конечно, помню.
– Так вот, ему здешний погост теперь без надобности – и на Руси место найдется, где закопать, но слышал я, что в старину тут такое принято было…
* * *
– Объявляю вам высочайшую волю, презренные черви!..
Князь Барабашин, величественный, как сам царь, в своем парчовом кафтане и высокой шапке из сибирских соболей, стукнул посохом о пол.
– За то, что сделали чудо великое, велено наградить вас по‑царски…
Стоящие на коленях перед «троном» Афанасий и Такех, изрядно побитые и отсидевшие в полной неизвестности в узилище целую неделю, облегченно вздохнули хором и чуть распрямили согнутые спины. И не так вздохнешь, когда топор, висящий над твоей шеей, вдруг уберут и воткнут в плаху.
– Рады? – саркастически усмехнулся в бороду Василий Иванович.
– Рады, батюшка… Очень, господин…
– Но и без наказания оставить вас нельзя, – стер с лица усмешку и грозно нахмурил брови Барабашин. – Потому…
Дюжие стражники схватили обоих за плечи и поволокли куда‑то…
* * *
Грохот камней становился все отдаленнее и отдаленнее, все тише и тише. Наконец наступил момент, когда все окутала мертвая ватная тишина.
– Такетх! – позвал Афанасий товарища по несчастью, лежавшего, как он знал, в соседнем гробу. – Ты живой?..
