Клайв Льюис - Письма к Малькольму
Рабский страх, конечно, низшая из форм религии. Но бог, который ни при каких обстоятельствах не станет причиной даже для рабского страха, безопасный бог, ручной бог — фантазия, и здравый ум ее быстро разоблачит. Я не встречал людей, которые, совершенно отрицая существование ада, имели бы живую и животворящую веру в рай.
Я знаю, бывает вера в ад и рай, которая религиозной пользы не приносит. Бывает вера, для которой эти духовные реальности (скорее, впрочем, пародии на них) — предмет чисто плотских, корыстных, эгоистичных страхов и надежд. Глубинные уровни, которых может жаждать или страшиться только бессмертный дух, вообще не затрагиваются. К счастью, такая вера очень хрупка. Теологи часто упражняли красноречие, пробуждая такой страх, и сами же простодушно жаловались, что эффект от проповеди длится всего несколько часов.
Душа, однажды пробужденная, задетая, возвышенная жаждой Бога, непременно (мне кажется) боится Его потерять.
XV
Я не сразу сообразил, что Бетти — молчаливая третья сторона в нашем разговоре. Мог бы догадаться! С «молчаливой женщиной» [42] ее не сравнит и худший враг (помнишь ночь в Маллингаре?), но ее молчание в течение наших долгих споров красноречиво, выразительно и даже диалектично. Наверняка она приготовила веник, чтобы вымести поломанные нами предметы. Сейчас она права. Почему, думает она, все, что у большинства христиан просто, у меня так запутано? Если ты веришь в Бога, что может быть проще и естественнее, чем обратиться к Нему?
Так оно и есть. Но ведь человек человеку рознь. Я из интеллигентов, которые стали христианами довольно поздно. Нам трудно начать с простоты и непосредственности: одним прыжком в детство не вернешься. Это может быть фальшиво, как викторианская готика. Мы не начинаем с простоты, а долго и трудно идем к ней.
Мне часто приходится проходить этим долгим путем перед началом молитвы.
Св. Франциск Сальский [43] начинает каждое молитвенное размышление с указания: Mettez — vous en la presence de Dieu [44]. Интересно, много ли придумали способов это сделать. Если я, например, попытаюсь выполнить это по рецепту Бетти, «просто», получится вот что. У меня в мыслях возникнут два призрачных образа: яркое пятно вместо Бога и то, что я называю «собой». Но что толку притворяться? Я ведь понимаю, что все это игра воображения. Подлинное «я» выстроило эту конструкцию из разных психологических обрывков.
Значит, сперва надо избавиться от «яркого пятна», говоря высокопарно — разрушить идол. Возвратиться к тому, что хоть отчасти обладает реальностью: вот стены комнаты, вот я. Однако и то и другое — лишь фасад непостижимой тайны.
Стены, скажут мне, материя. А физики объяснят: это — нечто такое, что нельзя представить, а можно лишь описать математически, напомнят про энергии и искривление пространства. Это тайна. Если я проникну в нее достаточно глубоко, то, возможно, достигну абсолютной реальности.
Наконец, что такое «я»? Фасад того, что я называю сознанием. Цвет стен я объяснить еще могу. Другое дело — то, что я зову своими мыслями. У меня не получается одновременно думать и анализировать то, как я думаю: как только начинаю анализировать, мысль исчезает. Но, допустим, мне удастся исследовать, как я думаю. Мысли окажутся лишь тонкой оболочкой, под которой скрыты огромные глубины. Это мы знаем от психологов. Здесь они правы. Ошибаются они в другом, когда недооценивают глубину и многообразие содержания. Помимо темных туч есть и ослепительный свет. Если все чарующие видения и впрямь лишь проявление сексуальной тяги, где тот таинственный художник, который из столь однообразного и серого материала создает яркие и многообразные полотна? Есть и глубины времени, и моего прошлого, уходящие к предкам и эпохам, когда человека еще не было.
И у этих глубин есть дно, и я достиг бы его, если бы проник достаточно глубоко.
Лишь так, разбив идолы, я могу последовать указанию св. Франциска. Любая тайна, любая таинственная тропа, если я пройду по ней до конца, приведет меня туда, где нечто непредставимое выходит из рук Божьих. Индус, глядя на материальный мир, скажет: «Я есть это». Я говорю: «И это, и я растем из одного корня». Слово, от Отца исходящее, создало обоих и сделало одного субъектом, а другое объектом.
А зачем, спросишь ты, все это? Могу говорить только за себя: так я укрепляю молитву в существующей реальности. Всегда, разве только не во сне, происходит эта конфронтация между субъектом и объектом. Я не хочу воображаемой встречи с Богом, не хочу воображать, что я ангел или что Богочеловек вошел в комнату. Мне нужна встреча реальная. Для меня Бог не «там, наверху» и не «там, за пределами». Бог действует здесь как основа моего бытия. Он действует и «там» как основа окружающей меня материи. Он охватывает и объединяет нас в каждодневном чуде конечного сознания.
Оба фасада («я», как я его воспринимаю, и комната) мешали мне, пока я принимал их за окончательную реальность. Как только я понял, что они лишь фасад, поверхность, они стали помогать. Понимаешь? Ложь обманывает, пока в нее веришь. Распознанная ложь — это реальность, реальная ложь, и может быть весьма поучительной. Сон перестает быть обманом, когда мы просыпаемся, но не обращается в ничто. Мы его воспринимаем как реальный сон, и он тоже может быть поучителен. Театральные декорации — не настоящие лес или гостиная, они настоящие декорации, может быть, даже хорошие. (Лучше вообще не спрашивать: «Настоящее ли это?» Все настоящее. Вопрос в том, что именно настоящее: настоящая змея или белая горячка?) Предметы вокруг меня и мое представление обо «мне» обманут, если принять их за чистую монету, если я увижу в них конечный продукт божественной деятельности. Именно так встречаются творение материи и творение ума, и круг замыкается.
Можно это выразить иначе. Я назвал окружающую материю театральной декорацией. Декорация — это не сон и не ничто. Но если ты ткнешь в нее стамеской, ты получишь не куски кирпича или камня, а дыру в холсте, а за ней — темноту и ветер. Так и с материей. Начав изучать ее природу, ты не обнаружишь ничего из того, чем считает ее воображение, а только сплошную математику. Из этой физической реальности, которую и представить невозможно, мои органы чувств отбирают несколько стимулов. Они преобразуют их в ощущения, как бы символически изображают их ощущениями, которые совершенно не похожи на реальность материи. Моя способность к ассоциациям, во многом направляемая практическими потребностями и находящаяся под влиянием воспитания, сплетает узелки, которые я называю «вещами» и обозначаю существительными. Из всего этого я выстраиваю небольшие, но добротные декорации — холмы, луга, дома и все остальное. На фоне этих декораций я играю роль.
Слово «роль» вполне сюда подходит. Ведь то, что я для практического удобства называю «собой», тоже театральный реквизит. Образ «я» складывается главным образом из воспоминаний, отражения в зеркальце для бритья и не слишком успешных попыток «интроспекции». Обычно я называю эту конструкцию «собой», а театральную сцену — «реальным миром».
Момент молитвы для меня предполагает осознание, вновь пробужденное осознание того, что и этот «реальный мир», и «реальное я» — далеко не предельная реальность. Пока я во плоти, я не могу уйти со сцены, отправиться за кулисы или усесться в партере. Но я могу помнить, что такие вещи существуют. Кроме того, я способен помнить, что под гримом выдуманного героя — клоуна или супермена — скрывается настоящая личность с реальной жизнью. Выдуманный герой не мог бы ходить по сцене, если бы за ним не скрывался реальный человек; если бы настоящее и неведомое «я» не существовало, я бы даже не мог ошибаться, думая о воображаемом «я». В молитве это подлинное «я» пытается, наконец, высказаться от самого себя, обращаясь не к другим актерам, а… как мне Его назвать? К Автору — Он всех нас придумал? К Режиссеру — Он всем руководит? К Зрителю — Он смотрит спектакль и будет судить о нем?
Я не пытаюсь убежать из пространства, времени и своего положения твари. Задача гораздо скромнее: снова пробудить осознание всего этого. Если получится, не нужно будет куда — то уходить. В каждое мгновение может явиться Бог — вот святая земля, и куст горит, не сгорая.
Конечно, здесь возможен любой успех и любой провал. Молитва начинается со слов: «Пусть говорит подлинное „я“, и пусть оно говорит именно с Тобой». Бесчисленны уровни, на которых мы молимся. Эмоциональной силе не всегда сопутствует духовная глубина. Если нам страшно, мы можем молиться искренне, но честная эмоция — иногда только страх. Один Бог способен черпать из нашей глубины. С другой стороны, Бог всегда действует как иконоборец, из милости сокрушая каждое наше представление о Нем. Лучший результат молитвы — мысль «я и не подозревал… мне и в голову не приходило». Наверное, именно в такой миг Фома Аквинский сказал о своем богословии: «Оно — как солома».
