Клайв Льюис - Письма к Малькольму
Сразу возникает вопрос: говорит ли Бог в лжеце или в кощуннике? В некотором смысле — почти «да». Без Бога он вообще не мог бы говорить. Нет слов, не берущих начало в Слове, и нет действий, не берущих начало в Том, кто есть Actus purus. Как же быть с тем, что говорит богословие о мерзости греха? Мне кажется, выход один: помнить, что любой грех — искажение энергии, которую вдохнул в нас Бог. Если бы мы все не испортили, эта энергия распустилась бы дивным цветком одного из тех действий, о которых верно сказать и «это сделал Бог», и «это сделал я». Мы отравляем вино, льющееся в нас из божественного сосуда. Он хочет создать с нашей помощью Музыку, но мы фальшивим. Он хочет нарисовать автопортрет, мы превращаем его в карикатуру. Поэтому любой грех — святотатство.
Мы, конечно, должны отличать онтологическую неразрывность Творца и твари, которая как бы «задана» отношением между ними, от единения воль, которое достигается по Божьей милости и святой жизнью. Насколько я понимаю, онтологическая неразрывность неизменна, она существует между Богом и нечестивцем (или дьяволом) не меньше, чем между Богом и святым. «Куда пойду от Духа Твоего?.. Сойду в преисподнюю, и там Ты» [40].
Везде, где есть хоть какая — то молитва, есть и стремление, пусть очень слабое, ко второму состоянию, единению воль. То, что Бог хочет сделать или сказать через человека, возвращается к нему с искажением. Но это искажение не бывает полным.
Кажется, тебе не нравится «окольность» пути. Ее и впрямь легко выставить в смешном свете: с какой стати Богу разговаривать с самим собой через человека? Я задам встречный вопрос: с какой стати Ему вообще что — то делать через Свои творения? С какой стати Ему долгим путем, через труды ангелов и людей (всегда недостаточно покорных и умелых), деятельность неразумных и неодушевленных существ, идти к тому, чего, казалось бы, можно сразу и в совершенстве достичь простым «Да будет…»?
По — видимому, творение неотъемлемо связано с передачей полномочий. Бог ничего не делает Сам из того, что могут сделать Его создания. Ему свойственно давать, но Ему нечего дать, кроме Себя. А обрести Его — значит делать Его дела через то, что Он сотворил, в каком — то смысле даже быть Им.
В пантеизме Бог есть все. Но весь замысел творения состоит в том, что Он не пожелал быть всем. Он хочет быть «всем во всем» [41].
Говоря все это, очень важно не смазать различие между сотворением человека и Боговоплощением. Я представляю себе ситуацию примерно так. При сотворении Бог делает, изобретает человека, Его Слово вводит человека в природный мир. В Воплощении Бог Сын принимает тело и человеческую душу Иисуса, а через это — всю окружающую природную среду. Сказать, что «Он сошел с небес», по сути то же, что и «Небеса приняли в себя землю». Они приняли в себя землю, поэтому Бог знает изнутри трудовой пот, стертые от ходьбы ноги, отчаяние, боль, сомнение и смерть. Чистый свет воссиял на земле, и тьма, принятая в сердце Божье, оказалась поглощенной. Где может утонуть тьма, как не в нетварном свете?
XIV
Не могу согласиться, что, говоря о Боге, «изобретающем» (даже «изрекающем») тварей, я делаю менее отчетливым понятие творения. Я просто пытаюсь через отдаленные аналогии наполнить его содержанием. Конечно, мне известно, что «сотворил» значит «сделал из ничего», ex nihilo. Но я это понимаю как «не из предшествующего материала». Ведь быть не может, что Бог сотворил то, о чем не помышлял, или наделил тварей качествами и достоинствами, которых у Него самого нет. Даже наш труд ближе всего к творчеству, когда мы «все взяли из головы».
В теорию эманации я не верю. Эманация — это «выливание через край», «излияние», то есть нечто непроизвольное. В отличие от нее, «изобретение» и «изрекание» — акт.
Этот акт, как он есть для Бога, всегда остается тайной для человека. Мы, даже поэты, музыканты и изобретатели, никогда не творим по — настоящему; мы только строим, причем у нас есть строительный материал. Об акте творения приходится судить, основываясь на отношении твари к Творцу.
Даже язычники знали, что любой нищий у порога может оказаться переодетым богом. Притча об овцах и козлах — комментарий нашего Господа. То, что ты делаешь (или не делаешь) для нищего, ты делаешь или не делаешь для Него. Пантеисты довели это до крайности: люди — лики Божества, чуть ли не Его сценические роли. Другая крайность у законников: в силу некой юридической фикции, Бог «зачтет» благодеяние нищему как благодеяние Себе. Сам Господь сказал, что и меньшие из людей — Его «братья», поэтому все это дела «внутрисемейные». В каком же смысле мы Ему братья? Биологическом, потому что Иисус — Человек? Онтологическом, потому что свет светит всем? Или Он просто любит нас, как братьев? (Ясно, что речь не только о праведниках.) Впрочем, может ли быть, что лишь одно из этих определений «правильно», а другие — нет? По — моему, это было бы невероятно. Пока я не могу говорить более уверенно.
Кстати, я согласен с Оуэном: все твари, от ангела до атома, иные, чем Бог, причем эта инаковость ни с чем не сравнима, не соизмерима. Само слово «быть» нельзя применить к Богу в том же смысле, что и к Его творениям. Более того, ни одна тварь не отлична от Него в том же смысле, в каком она отлична от других. Он пребывает в них, как они не могут пребывать друг в друге. Он в каждом как почва и корень, неиссякаемый источник существования. В хороших, разумных тварях — как свет; в плохих — как огонь, сначала тлеющая тяжесть, потом палящая горечь нежеланного и неизбежного присутствия.
Поэтому о всякой твари можно сказать: «Это тоже Ты, но и это не Ты».
Простой вере это дается удивительно легко. Однажды я разговаривал с европейцем, видевшим Гитлера, которого он по всем человеческим меркам должен был ненавидеть. «Как он выглядел?» — спросил я. «Как все люди, — ответил он. — Как Христос».
Мы бьемся по крайней мере на двух фронтах. С пантеистами приходится подчеркивать индивидуальность и относительную независимость тварей. С деистами — присутствие Бога в соседе, собаке и капустной грядке.
По — моему, гораздо мудрее говорить не о «вездесущии», а о присутствии Его в конкретных вещах. Иначе кто — нибудь по наивности решит, что Бог распространен повсюду, словно газ. Иначе может стереться грань, та истина, что Бог присутствует в каждой вещи, но по — разному: в человеке не так, как в Святых Дарах, в грешнике не так, как в праведнике, в звере не так, как в человеке, в дереве не так, как в звере, в камне не так, как в дереве. Здесь есть парадокс. Чем выше тварь, тем больше и тем меньше в ней присутствия Божия: больше через благодать и меньше (Он умаляет Себя) — как просто силы. Через благодать Он дает высшим тварям способность желать того же, что и Он («и владеть небольшими трезубцами»); низшие твари исполняют Его волю автоматически.
Хорошо, когда есть особо священные места, предметы и дни. Без этих фокусных точек — напоминаний вера в то, что все свято и исполнено Божественного присутствия, быстро выродится в простую сентиментальность. Другое дело, что эти священные места, предметы и дни иногда перестают напоминать и даже заставляют забыть, что вся земля — Святая Земля и каждый куст — Неопалимая Купина. Тогда святыни вредят. Поэтому «религия» и нужна, и всегда опасна.
Бёме советует ежечасно «воспарять надо всякой тварью». Но, чтобы найти Бога, совсем не обязательно покидать тварей. Присутствия Божия можно не замечать; уйти от него нельзя. Мир полон Им. Бог всюду появляется incognito. Это incognito не всегда трудно распознать. Настоящая трудность состоит в том, чтобы о нем не забыть, чтобы к нему прислушаться, пробудиться, а главное, чтобы не заснуть опять.
Как ни странно, в этой вере меня укрепляет очень грустный факт: сознание Божьего присутствия часто неприятно. Когда я начинаю молиться, Он может ответить, и, наверное, отвечает: «Ты так долго меня избегал». Бог приходит не только чтобы поднять, но и чтобы низвергнуть, отказать, чтобы упрекнуть и помешать. На молитву «Сохрани нас во всех делах наших» Он часто отвечает так, словно мы говорим: «Сохрани нас от дел наших». Присутствие, которого мы сознательно избегаем, часто, как нам известно, это Его присутствие в гневе.
Но из такого зла вырастает добро. Если бы я никогда не избегал Его, то подозревал бы, что, радуясь Ему, выдаю желаемое за действительное. Это, кстати, объясняет, почему попытки сделать из христианства религию чистого утешения и выбросить все трагическое — такие блеклые. Настоящая вера в них невозможна. Запутавшиеся и смущенные, мы в глубине души понимаем: то, что всегда нам приятно, не имеет объективной реальности. Такова уж природа реальности — у нее острые углы и шероховатые поверхности, она сопротивляется. Лишь во сне не ушибешь ступни и не разобьешь колени. Мы с тобой узнали счастливые браки. Но как не похожи оказались наши жены на возлюбленных из наших юношеских грез! Они не так приспособлены под все наши желания и именно поэтому (в числе остального) несравненно лучше.
