Чарльз Додд - Основатель христианства
Слово "Отец", которое ранние христиане услышали от Иисуса, на их родном, арамейском языке звучало как "Авва (это слово сохранилось без перевода в некоторых местах Нового Завета). Так обращался ребенок к отцу в еврейских семьях. "Отец мой" или "Отец наш" — почтительнее и отдаленнее; и "Отче наш" Евангелия от Матфея отражает язык литургической молитвы. Иисус еще раз — ненавязчиво, но настойчиво — дает понять, как его последователям относиться к Богу. Сами прошения молитвы этому не противоречат. Так просто, прямо и доверчиво обращаются дети к отцу.
Говорят, что этот язык "антропоморфен". Конечно, так оно и есть. Человеческий язык не способен определить Бога, и философские абстракции дадут не больше, чем поэтические образы. Однако люди всегда пытаются это сделать, и попытки их надо принимать всерьез. Многие набожные евреи первого века избегали "такого языка". В этом можно убедиться, если проследить, как они пересказывают отрывки Ветхого Завета, которые звучат антропоморфно, и какими окольными способами говорят о Боге ("Небеса", "Имя", "Святой Благословенный" и т. п.).
Некоторые евреи, в особенности испытавшие греческое влияние (а в то время таких было много), говорили о "Том, Кто истинно есть", как говорят теперь о "безусловной реальности" и "основании сущего". Евангелия же ничуть не избегают антропоморфизмов. Должно быть, Иисус использовал их умышленно — ведь лучше не выразить личных отношений Бога и человека, о которых Он постоянно говорил; более того — иначе не расскажешь о Боге того, что Иисус знал сам. Разумеется, Он понимал, что найдутся высокоумные люди, которые не примут Его учения; и принял это как нечто неизбежное. Проникновенные слова: "Отец, Владыка неба и земли" — отзвук одной из немногих подлинных молитв Иисуса, проникших в Евангелия. "Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что ты скрыл это от мудрых и разумных и открыл это младенцам". Конечно, некоторым очень трудно взглянуть на Его учение так, чтобы оно обрело для них смысл. "Пока не изменитесь и не станете такими, как дети, не войдете в Царство Небес"; или, иными словами: "Если не обратитесь и не станете как дети, не войдете в Царство Небесное". Такой "внутренний переворот" — существенная часть евангельского "возвращения к Богу" ("покаяния"). Надо научиться думать о Боге, как о своем Отце, а себя — ощутить Его сыном или дочерью. Вот и все.
Осуществлять это в жизни Иисус, по-видимому, предоставлял каждому, кто пробудился к новой жизни. Он, собственно, и стремился пробудить совесть и говорил об этом во многих притчах. Напрасно мы станем искать в Евангелиях развитую систему жизненных правил, какие предлагали тогдашние моралисты, греческие и еврейские. Но это не значит, что нравственные нормы неясны или снижены. Последователь Иисуса послушен определенному закону, и закон не становится менее обязательным от того, что не расписан по мелочам, на все случаи жизни; он "благоразумный человек", который "слушает эти Мои слова и исполняет их". Иисус не навязывает системы предписаний не потому, что попустительствует греху. Да и на самом деле, в Евангелиях есть очень ясные нравственные предписания, хотя их и немного. К ним мы сейчас и перейдем.
Начнем с того, что объединяет Иисуса и современных Ему равви, чтобы понять, как тесно Он связан с их учением и чем Он от них отличается. В первом столетии наиболее прогрессивные равви видели, насколько усложнилась этическая система иудаизма (в ее основе лежит так называемый Моисеев Закон, который непрерывно обрастал толкованиями и дополнениями), и пытались выделить центральную или главную идею, привлекая внимание к той или иной "самой главной заповеди", из которой следуют все прочие. Иисус знал о таких попытках и сочувствовал им. Зафиксировано, что, обсуждая эту проблему, Он, как и другие учители, признавал две "самые главные заповеди": возлюби Бога всем сердцем и люби другого, как самого себя. По Матфею и Марку, заповеди эти предлагает Он сам, а спрашивающий охотно принимает. У Луки их выдвигает "законник", с которым Иисус вполне согласен. У нас нет оснований отвергнуть какой-либо из двух вариантов. Весьма вероятно, что это обсуждалось не раз и мы читаем о двух разных случаях.
Любовь к Богу, любовь к ближнему. Важнейшую часть этического учения Иисуса можно подвести под эти две родственные главы, и христианские моралисты нередко так и поступают. Однако, если верить трем первым Евангелиям, Иисус так не делал. Часто говорят, что нельзя любить насильно и требование "возлюби" будто бы внутренне противоречиво. Оспаривать это возражение можно по-разному. На самом же деле Иисус иначе толковал то, с чем связаны эти заповеди, и такой аргумент здесь вообще неуместен. Как ни странно, Он мало говорил впрямую о долге любви к Богу и ненамного больше — о долге любви к ближнему, да и тогда ссылался на хорошо знакомое слушателям традиционное учение. Он вообще избегал слов "любовь" и "любить". Например, когда Он выбирает слова сам, а не по Писанию, Он не говорит "Люби Бога". Скорее Он говорил так: "Бог — Твой Отец.
Стань же тем, что ты есть,— Его сыном или дочерью". Жить как дети Божьи — значит доверять Отцу и слушаться Его. Все это есть в Ветхом Завете, Иисус лишь слегка смещает акцент. Но Он идет и дальше: принцип "Бог — отец, мы — дети" остается в силе, однако применяется немного иначе. Дети Божьи похожи на Отца, если они хотя бы стараются обращаться с другими людьми так, как обращается со своими детьми Бог, и стремятся к тому, к чему Он стремился.
"Подражание Богу" — не столь уж необычный способ выражать нравственный идеал. Им пользовались и греческие, и еврейские моралисты того времени, различаясь лишь тем, каким качествам Бога они призывали подражать. Например, некоторые религиозные наставники считали самым существенным в Боге безмятежное блаженство или сосредоточенную самоуглубленность при полном безразличии к окружающему; этому и должен был подражать "мудрец". Для других более всего достойна подражания запредельная и невыразимая "святость", совершенно непричастная земной жизни и человеческим ценностям. Ступивший на путь "подражания" Богу должен удалиться от мира, отрешиться от человеческих ценностей и жить исключительно сурово. Так считали, по-видимому, и некоторые из еврейских сектантов. Согласно же учению, связанному с лучшими традициями еврейской религии (восходящими к ветхозаветным пророкам), черты Божества, которым следует подражать, постигаются по аналогии с человеческими добродетелями в их высшем развитии. К таким чертам, например, можно отнести Его справедливость, милосердие, верность. Иисус подтверждает, что "самое главное в Законе — правосудие и милосердие и верность". Но Он не только подтверждает, Он и показывает эти черты в новом свете, подчеркивая безграничную щедрость Небесного Отца, который не проводит различий между людьми. Более того, Он особенно сочувствует именно тем, кто менее всего достоин сочувствия. Именно в этом прежде всего дети Божьи могут уподобиться своему Отцу. "Солнце Свое Он возводит над злыми и добрыми и изливает дождь на праведных и неправедных". Это не похоже на справедливость в обычном смысле слова — это "любовь, превосходящая всякую справедливость". Именно так должны поступать дети Божьи. Неважно, назовем ли мы это любовью к Богу или любовью к ближнему. Любить Бога — значит жить, как Его дети, — то есть относиться к другому, как относится к нему Бог.
Но если любовь Бога, превосходя справедливость, не оказывает никому предпочтения, нужно определить по- новому понятие "ближний". В притче о добром самаритянине, где любит ближнего тот, кто готов прийти к нему на помощь в трудную минуту, истинным ближним оказался чужеземец и иноверец. Вероятно, некоторые слушатели, до тех пор согласные с Иисусом, тут забеспокоились, даже если их убеждения и не заходили так далеко, как у фанатичных сектантов, чей устав (найденный среди "Рукописей Мертвого моря") предписывает "любить сынов света... и ненавидеть детей тьмы, каждого по мере его греховности". Возможно, Иисус имел в виду именно это учение, когда говорил: "Вы слышали, что было сказано: "Люби ближнего и ненавидь врага". А Я говорю вам: любите своих врагов". Он стремился поставить точки над смело переосмыслив древнюю заповедь "люби ближнего".
Если любите любящих вас,
какая вам за это благодарность?
Ведь и грешники любящих их любят.
Ибо если вы делаете добро, делающим вам добро,
какая вам благодарность?
Ибо и грешники то же самое делают.
И если взаймы даете тем от кого надеетесь получить,
какая вам благодарность?
И грешники грешникам дают взаймы,
чтобы получить обратно столько же.
Но вы любите врагов ваших
и делайте добро и взаймы давайте,
ничего не ожидая обратно;
и будет награда ваша велика,
и будете сынами Всевышнего,
потому что Он благ к неблагодарным и злым.
Нельзя не заметить, как важно для Иисуса разорвать те узкие рамки, в которые было принято помещать любовь к ближнему. То же и с Божьей любовью. О многом говорит и то, как выражение "любите своих врагов" (составленное по аналогии с привычным "люби ближнего") плавно переходит к повелению "помогать" и "давать взаймы", с каждым шагом обретая все большую конкретность. На следующей стадии выражение это достигает полной наглядности, превращаясь, по существу, в притчу. "Если ударят тебя по правой щеке, подставь в левую. Если кто-то рубашку хочет у тебя отсудить, пусть забирает и плащ. Если тебя принуждают сопровождать кого-то версту, пройди с ним две" (здесь подразумевается обязательная в Римской империи трудовая повинность в пользу государства, в особенности труд письмоноши). "Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отворачивайся". Конечно, как правила повседневной жизни эти максимы утопичны. Они и не были задуманы как правила. Но Иисус предлагал принять их всерьез. Живые и даже поразительные сцены на крайних примерах показывали, как воссоздать в отношениях с людьми Божье отношение к Его детям. Сама утрированность этих решений говорит о том, что Иисус прекрасно понимал, сколь многого Он требует от человека, когда на место "люби ближнего" ставит "любите своих врагов". Такой же оттенок крайности присутствует и в небольшой, очень важной беседе, которую приводит Матфей. Иисус говорит, что надо прощать. Петр спрашивает: "Господи, сколько раз я должен прощать брату моему, если он будет грешить против меня? До семи ли раз?" Иисус отвечает: "не говорю тебе: до семи, но до семидесяти раз семи". Четыреста девяносто раз — это нелепо. Вопрос Петра вполне бы мог задать любой еврей того времени, получивший традиционное воспитание. Наученный, что прощать — добродетельно, он в духе распространенного тогда толкования Закона захотел бы узнать в точности, как далеко должен зайти. Иисус своим ответом сводит к нелепости любое количественное истолкование. Пределов прощению нет.
