Артем Веселый - Гуляй Волга
Иван Бубенец, с казачьей стороны, зыкнул:
– Плыть!
Бурлаки опять заспорили!
– Не плыть!
Казаки в один голос:
– Плывем, плывем!
Мамыка:
– Думай не думай, сто алтын не денежки... Плыть так плыть!
– Поплыли!
– Атамана за бока!
Повременив и послушав голоса, Мартьян сказал:
– Всяк своей голове хозяин. Вольному воля, бешеному поле, удалому легкий путь... Кто с нами – гуртуйся ко мне, кто не с нами – отходи прочь.
Закачались, зашумели, как камыш под ветром.
Иные отошли было, но поглядели друг на друга, поскребли затылки и вернулись в общий круг.
– А коли плыть, – опять приступил Мартьян, – то надобно нам выбирать коренного атамана на камский поход. Кого похотите?
– Ярмака!
– Ярмака на круг!
– Хорош, сулил за него черт грош, да спятился. [65/66]
– Никиту Пана, умен...
– И умен, да неувертлив, сам себе на пятки навалил.
Гогот подобен залпу.
– Нам хитрого да погрознее.
– Ивана Кольцо.
– Долой Кольцо! На него надёжа, как на старого ёжа.
– Запивоха и до баб ходок. В Астрахани кинжал и последние штаны с себя пропил. В Дубовку к нам без штанов прибежал. Хо-хо...
– Мещеряка в атаманы.
– Не гож, не гож! Не ходить нам, казакам, под гусаком бурлацким.
– Ярмака!
– Ярмака-а-а!..
Мартьян:
– И я мыслю – Ярмака. Люб или не люб?
– Люб!
– Гож!
– Люб, люб!
Ярмак снял шапку, шапка – малиновый верх, из-под шапки чуб волной.
– Благодарствую, браты, за привет и ласку, а только постарше меня атаманы есть.
– Люб!
– Послужи!
– Из старых порох сыпится.
– Волим под Яр-ма-ка-а-а-а!..
Ярмак долго отказывался, как того требовал обычаи, и пятился за спины других.
Старики вывели его под руки и поставили в круг.
– Люб!
Ярмак поклонился:
– Ну, коли так, добро... Только, якар мар, на себя пеняйте. Я сердитый.
Круг гудел и стонал:
– Люб! Ладен!
Мартьян подал Ярмаку обитую медными гвоздями суковатую дубинку.
– Милуй правого, бей виноватого.
И всяк, кому хотелось, подходил к выбранному атаману и, по древнему обычаю, мазал ему голову грязью и сажей с артельных котлов и сыпал за ворот по горсти земли, приговаривая:
– Будь честным, как земля, и сильным, как вода.
Кормщик Гуртовый выкатил на круг бочку с даровым вином и позвонил ковшом о ковш.
– Налетай, соколы!
Ковши пошли вкруговую, загремели песни, – повольщина обмывала своего коренного атамана. [66/67]
Гулкий ветер обдувал поля.
Ноздристые снега сползали в низины. Синие сороки-стрекотухи расклевывали почки зацветающей вербы. На лесной поляне, на солнечном угреве резвились пушистые лисенята.
С галчиным граем, с косяками курлыкающих журавлей прилетела весна-размахниха.
Разыгрались как-то Мамыка с медведкой да и раскатили землянку по бревну. Медведка, фыркая и обнюхивая прелую хвою, припустилась в лес с такой прытью, что бурлак и смигнуть не успел, как она скрылась в чащобе. Он, как был в одном сапоге и без шапки, кинулся за ней и – пропал. Спустя время вернулся и – вернулся один.
– Ну, – потешались товарищи, – к осени пойдет твой косматый сынок по лесам, по болотам чертей полошить.
И до того был нелюдим Мамыка, а тут и вовсе задичал, – задавила удалого чугунная тоска.
Ночью
река дрогнула
тронулась...
Разбуженные треском и шорохом плывущих льдов, гулебщики вылезали из прокопченных логовищ и, тараща в темень глаза, размашисто крестились.
– Ого-го-го!.. Пошла матушка!
– Пошла!
– Час добрый!
– Гуляй, голюшки! Гуляй, гуленьки!
– Запевай, братцы, артельную!
Во всю-то ночь мы темную,
Непроглядную, долгую
ухнем,
грянем!..
Нам гусак кричит: «Давай!»
Мы даем, сильно гребем
да-а-ы,
ухнем!..
На берегу костры и говор, песня, звонкий перестук топоров, смрад кипящей смолы. Кто из лыка веревки вьет, кто дубовые гвозди строгает.
Разметала Кама льды, хлыном Кама хлынула: тут остров слизнет, там – двинет плечом – берег сорвет.
И Волга, играя и звеня под солнцем льдиною как щитом, всей силой своей устремилась в дальний поход.
На дереве начал лист разметываться; птица суетливо завивала гнездо; подобны облакам, гонимым полуденным ветром, летели станицы гусей да лебедей; пролилась весна зеленым дождем, хлынула красна в долины, зажгла лес, затопила луг и поле...
16
Плыли, отдыхая на радостных местах.
17
Славна Кама осетрами!
Высокое небо
синий простор.
По верхам дерёв дремотно шумел ветер. Солнце падало на воду, качалось солнце на волне, тонуло и вновь всплывало, взвивалось над водами и твердью. С черемух и диких яблонь осыпался цвет, дух от того цвету шел веселый. Пчелы пили росу. И от вечерней зореньки да до утренней в темных лесах гремел и сверкал соловьиный свист.
Плыли.
Вешняя вода тащила дерева и дрязг и копны сена. Шумела грозная вода, трепала ветви точно всплывших прибрежных кустов. Ухая обваливался подмываемый берег. В быстрых струях колебалось и угасало отражение висящей над кручью березы. Чай, листая сребристым крылом, с суматошным криком гонялся за чайкой.
Плыли.
Мимо яров, мимо развалин старинных булгарских и татарских крепостей. Попадались безыменные деревнюшки, и дети, провожая караван, далеко гнались по берегу с заумными криками. Дремлющие в зеленых зарослях озёра были полны тишины и света. На озерах табунилось великое множество птицы, – казаки набирали полные лодки гусиных и утиных яиц.
Плыли.
Немудрой снастью ловили икряную рыбу, били на мясо медведя и кабана. Однажды орда белок преградила стругам путь: несметной силой, подняв хвосты торчком, два дня и две ночи кряду переправлялись зверки через реку, – казаки хватали их руками, били палками и из шкурок беличьих нашили легких шубеек и одеял.
Плыли.
Гад заедал – никакими хитростями и сбруями немыслимо было от него защититься. Гад лез в глаза, в рот, в уши, не давая вздохнуть. Порою за гуденьем комара не слышно было плеска волны и шума леса. Лось, спасаясь от гада, покидал дебри, выбегал на открытое место и ложился в воду да так, выставив морду, и дремал. Один сохатый запутался рогами в прибрежных талах, и его взяли жива, освежевали, растяпали на куски, и, пока наводили костры, комары высосали мясо добела – лосину не стали есть и собаки. Иногда на пригорок, под ветер, со стонущим ревом [68/69] вылезал закусанный гадом медведь. Уличенного в лихой корысти астраханца Истому Беса, по приказу куренного атамана, раздели догола и привязали к дубу: всю ночь комары висели над ним гудящим столбом и к утру заели насмерть. Когда варили варево, то кухари собирали нападавшего в котлы гада полными ложками. Жалил комар, душила мошка, била пестрая муха, жало которой было острее шила. Ошалелые от изнурения люди задыхались от едкого кура, разложенного на стругах и вокруг стана, метались, лезли в огонь и нигде не находили себе спасения. Повизгиванье и воркотня осатаневших собак; псы зарывались в песок, забивались в гущину колючих кустов или, кувыркаясь через головы, как бесноватые мыкались по лугам, по лесам, но свирепые комариные орды всюду настигали их, липли к кровоточащим ранам, объедали голые места в ушах, под хвостом и под брюхом, объедали губы, нос, веки, да так, что глаза совсем заплывали кровью. Ослепшие собаки, стеная, бежали за караваном по берегу и, выбившись из последних сил, отставали, гибли.
Плыли.
Ждали крепкого ветра, как праздника.
