Джон Голсуорси - Патриций
– Знал ее еще девочкой. И всякий, кто отзовется о ней дурно, будет иметь дело со мной.
– Уверяю вас, мистер Куртье, я всецело на вашей стороне, – сказал худощавый. – Мы не имеем никакого отношения к этой заметке. Это один из тех случаев, когда выигрываешь, сам того не желая. Очень неудачно, что она вышла на выгон вместе с лордом Милтоуном: вы же знаете, каковы люди.
– Все дело в заголовке, – сказал третий. – Они уж постарались, чтоб он бросался в глаза.
– Не знаю, не знаю, – упрямо пробормотал человек с глазами-щелками. Если лорд Милтоун желает проводить вечера в обществе одиноких особ, пусть пеняет на себя.
Куртье обвел взглядом всех троих.
– Больше я вам в этих выборах не помощник, – сказал он. – Где эта редакция? – И, не дожидаясь ответа, схватил газету и вышел из комнаты. За дверью он остановился на минуту, нашел адрес и заковылял по улице.
Глава VIII
Барбара сидела в автомобиле рядом с Энн, удобно откинувшись на подушки. Хоть она уже вращалась в свете, а стало быть, успела кое-что повидать, в ее лице еще светился тот жадный интерес ко всему окружающему, которым так милы детские лица. Но на жителей Баклендбери она почти не обращала внимания, уже знакомая с тем странным, несколько забавным выражением, которое появлялось на их лицах в ее присутствии, – ибо они всячески старались показать, что им нет до нее дела, и все-таки исподтишка на нее поглядывали. Да, она уже ясно различала этот загадочный взгляд, свойственный ее соотечественникам, которым чужды цинизм, пессимизм и иные французские или русские затеи. Это и есть источник всех национальных добродетелей и пороков, идеализма и тупоумия, независимости и раболепства; двигатель всех поступков, убийца мысли; они всегда смотрят либо снизу вверх, либо сверху вниз, но только не прямо; это самая возвышенная, самая глубокомысленная, самая странная нация на свете, и она вечно одержима жаждой первенства.
Окруженная этими взглядами, Барбара ожидала Куртье и, сама истая дочь Британии, мысленно мерила своего нового знакомца тем же особенным взглядом. Ей тоже хотелось найти кого-то, на кого она могла бы смотреть снизу вверх, только этого от нее никто не дождется! И в нашем странствующем рыцаре, казалось ей, она нашла то, что искала.
Он – существо из другого мира. Она встречала много мужчин, но он ни на кого не похож. Приятно быть в обществе умного человека, который к тому же много бродил по свету и сам участвовал в стольких рискованных предприятиях. Обыкновенные писатели или даже представители богемы, с которыми ей случалось сталкиваться, были, в конце концов, всего лишь «придворными мудрецами», которые нужны затем, чтобы аристократы знали, куда идут литература и искусство. А этот Куртье – человек действия; на него нельзя смотреть с тем снисходительным восхищением, которое вызывают люди, примечательные лишь своими идеями и умением воплотить их в слове или красках. Он уже не раз обнажал меч и умел обнажить его даже в защиту мира. Он умел любить и не раз любил, во всяком случае, так говорят.
Будь Барбара девушкой другого круга, она в свои двадцать лет об этом, вероятно, не услышала бы, а если б и услышала, ужаснулась бы или возмутилась. Но она слышала и не возмущалась, ибо успела узнать, что уж таковы мужчины, а подчас и женщины.
Она увидела, как он ковыляет к автомобилю, и у нее дрогнуло сердце; дождавшись, пока он усядется, она бросила шоферу: «На станцию, Фрис. Побыстрей, пожалуйста!» – и сказала:
– На вас совершенно нельзя положиться. Куда вы ходили?
Но Куртье не ответил, только хмуро улыбнулся ей через голову Энн.
Едва ли не впервые в жизни встретив прямой отпор, Барбара вспыхнула, как от удара хлыстом. Губы ее плотно сжались, в глазах заплясали недобрые огоньки. «Хорошо же, мой милый», – подумала она. Но через минуту, взглянув на него, увидела на его лице такое странное выражение, что тут же забыла о своей обиде.
– Что-нибудь случилось, мистер Куртье?
– Да, леди Барбара, случилось… а все эта мерзкая, подлая штука – язык человеческий.
Безошибочное чутье всегда подсказывало Барбаре, как себя вести в трудные минуты; это было особое хладнокровие, почерпнутое из выражения лиц, которые она наблюдала, из разговоров, которые слышала с самого детства. Она верила своему чутью и, обменявшись с Куртье взглядом поверх головки девочки, сказала:
– Это имеет отношение к миссис Эн.?.. – И, прочитав в его глазах «да», быстро прибавила: – И к Эм.?
Куртье кивнул.
– Так я и знала, что пойдут сплетни. Ну и пусть! Что за важность!
– Верно! – бросил он, и в его взгляде она уловила одобрение.
Но тут автомобиль подъехал к вокзалу.
По лицу маленькой женщины в серому выходящей из дверей, почти незаметно было, что позади у нее долгий путь. Она остановилась и внимательно оглядела всех сидевших в автомобиле, от шофера до Куртье.
– Как дела, Фрис?.. Мистер Куртье, не так ли? Я знакома с вашей книгой и не одобряю вас, вы опасный человек… Здравствуйте. Мне нужны вот эти два чемодана. Остальные довезут потом… Вы сядьте впереди, Рэндл, да смотрите не пропылитесь, Энн!
Но Энн уже сидела рядом с шофером, она давно метила на это место.
– Хм! У вас болит нога, сэр? Сидите, сидите. Мы поместимся втроем… Ну вот, дорогая, теперь я могу тебя поцеловать. Ты еще выросла!
Поцелуй леди Кастерли был не из тех, которые забываются; поцелуй Барбары, пожалуй, тоже. И, однако, они были ничуть не похожи. Живые, зоркие старческие глаза облюбовали местечко; лицо с упрямым подбородком устремилось вперед; на мгновение сухие, жесткие губы застыли, словно желая убедиться, что не ошиблись направлением, потом с силой впились в самую серединку розовой щеки, дрогнули, словно вспомнив, что надо быть мягкими, и отскочили, точно резинка рогатки. А у Барбары блеснули глаза, потом голова чуть запрокинулась, губы слегка выпятились, все тело чуть дрогнуло, словно вырастая, волна волос всколыхнулась, раздался тихий, нежный звук, и все было кончено.
Поцеловав бабушку, Барбара опустилась на свое место и взглянула на Куртье. Они расположились втроем на заднем сиденье, Куртье касался ее плечом, – и, кажется, это его ничуть не огорчало.
Поднялся ветер, он дул с запада и словно весь был пронизан солнцем. Автомобиль мчался по дороге, а вокруг – словно бы чуть отрывистей всегдашнего – куковали кукушки и ветер доносил сквозь листья молодого папоротника пряный аромат корней вереска.
Тонкие ноздри леди Кастерли раздувались, вдыхал этот аромат, и вся она была похожа на маленькую, изящную перепелку.
– У вас тут недурной воздух, – сказала она. – Да, мистер Куртье, пока я не забыла… кто такая эта миссис Ноуэл, о которой я наслышана?
При этих словах Барбара не могла не покоситься на своего соседа. Как-то он устоит перед натиском бабушки? Сейчас будет видно, из какого он теста. Бабушка – страшный человек!
– Она очаровательная женщина, леди Кастерли.
– Без сомнения. Я только это и слышу. Что у нее там за история?
– А у нее есть история?
– Ха! – фыркнула леди Кастерли.
Барбара еле ощутимо коснулась локтя Куртье. До чего же приятно, что бабушку осадили!
– Значит, у нее все-таки есть прошлое?
– Я этого не говорил, леди Кастерли.
И снова Барбара незаметно, с одобрением коснулась его локтя.
– Что-то уж очень все таинственно. Придется мне самой разузнать. Ты с ней знакома, моя милая. Вот и поведешь меня к ней.
– Бабушка, дорогая! Не будь у людей прошлого, у них бы не было и будущего.
Маленькой рукой, похожей на птичью лапу, леди Кастерли легонько похлопала выучку по колену.
– Не болтай вздор. И не вытягивайся больше, ты и так чересчур высокая.
К обеду все были уже осведомлены о случившемся. Сэр Уильям услыхал новость от агента из Ставертона, где речь лорда Харбинджера не раз прерывали ехидными выкриками. Достопочтенный Джефри Уинлоу, отправив жену вперед, прилетел на своем биплане из Уинкли и захватил с собою газету. Из всех присутствовавших на семейном обеде только лорд Деннис Фитц-Харолд, брат леди Кастерли, еще ничего не знал.
Говорили об этом, разумеется, немного. Но едва женщины удалились, Харбинджер со свойственными ему прямотой и непосредственностью, столь неожиданными при его типично английской наружности, а быть может, даже чуть нарочитыми, заявил, что если они не придушат этот слух, Милтоун кампанию проиграл. Дело очень серьезное! Те подлецы не так глупы и теперь выжмут из этого случая все, что только можно. А Милтоун, как назло, зачем-то укатил в Лондон. Черт знает, что за каша заварилась!
Харбинджеру всегда была присуща особая интонация, словно он боялся, как бы его не заподозрили в излишней серьезности, – эта интонация и манера держаться могут противостоять всему, кроме насмешки, а перед насмешкой совершенно бессильны. И когда в комнате прозвучало ироническое: «Какая именно, мой юный друг?» – он тотчас умолк.
