Андрей Шляхов - Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза
– А что там представлять! – фыркала Таня.
Фыркать-то фыркала, но в глубине души завидовала актрисам, лица которых красовались на афишах. Популярность кинематограф и впрямь давал невиданную. Театральной актрисе требуются годы на то, чтобы завоевать популярность. А тут снимешься в двух-трех картинах – и ты уже звезда! По всей империи от Ревеля[23] до Владивостока тебя знают, восхищаются, ждут новых картин.
Нет, это не искусство! Но что-то в этом есть.
Посторонних в съемочные павильоны не пускали. Этот запрет касался и родственников актеров. Но с некоторых пор Таня начала искать любой повод для того, чтобы заглянуть в киноателье в то время, когда там снимался отец. В глубине души засела мечта о том, как кто-нибудь из актрис, Гордина или Мезенцева, не явятся к назначенному часу на съемки, а режиссер (отец или кто-то другой) обратит внимание на подвернувшуюся кстати молодую актрису и… И история, случившаяся в театре Синельникова, повторится в киноателье «Русь». А почему бы и нет? Кинематограф – не искусство и с театром его сравнивать просто кощунственно, но прославиться в одночасье на всю империю юной актрисе очень хотелось. Кому не хочется славы, тем более в юности?
Великий немой и очаровывал, и отталкивал.
К слову будь сказано, Иван Романович, будучи горячим сторонником и защитником кинематографа, своими съемками в картинах совершенно не гордился, рассматривая их только как способ заработка, не более того. Он непременно отмечал все театральные премьеры, но не выход очередной картины. Мог часами рассказывать знакомым о театре, но о работе в киноателье «Русь» упоминал лишь вскользь, скупо, с кривой улыбочкой на добродушном лице – пустяки какие, ну вы понимаете. Единственным реверансом Великому немому была афиша первого фильма Ивана Романовича «Как он устранил своего соперника», сохраненная им на память. В этом фарсе он выступал в качестве режиссера-постановщика и исполнителя главной роли.
С кинематографом Тане не повезло. Не получилось так, как с театром. Если кто-то из актеров заболевал и не являлся на съемки, режиссер на ходу менял план съемок и снимал другие сцены. Если актер выбывал из строя надолго или навсегда, то ему находили замену – кого-то похожего. Гримировали, снимали со спины, женщин часто выручала вуаль, но продолжали съемки, не переснимая отснятого материала – дорого. Купец Трофимов был бережлив и денег на ветер швырять не любил. Двенадцатилетняя Таня ни на одну из замен так и не сгодилась, по какому поводу сильно расстраивалась. Расстраивалась и злилась на себя за это расстройство – подумаешь, в картине сняться не удалось, главное, чтобы в театре все хорошо складывалось!
В театре миниатюр Струйского у Тани было много ролей. Она играла девочек, иногда девушек и очень часто сорванцов. Особенно модны тогда были мальчишки-газетчики, которые, продавая газеты, исполняли куплеты на злободневные темы. Энергии у Тани было хоть отбавляй, ловкости тоже хватало, она освоила несколько акробатических трюков, которыми оживляла свое выступление. Могла подбросить непроданные газеты в воздух и укатиться за кулисы «колесом». Могла пройтись по сцене на руках или сесть на шпагат. Могла крутить ногами бочонок. Кроме того, Таня играла выразительно и неплохо пела. Правда, отец советовал ей сейчас петь поменьше, чтобы не сломать голос. Незачем перенапрягать связки в этом возрасте. Вот стукнет шестнадцать, тогда хоть соловьем заливайся.
– Тебе, Танюша, цены нет, – отечески хвалил ее Струйский. – С какой стороны ни взглянешь – хороша. Только вот характер… Но нашему брату актеру без характера нельзя. Актеру без характера гибель.
Свой характер Таня показала, отбрив артистку Бонч-Рутковскую, женщину не очень талантливую, не очень умную, но донельзя амбициозную и крайне вздорную.
– Набрали в театр младенцев! – фыркнула Бонч-Рутковская во время репетиции.
Струйский не успел ее осадить, потому что Таня ответила первой.
– На сцене следует меряться талантом, а не годами! – отчеканила она своим звонким голосом.
Бонч-Рутковская, покраснев как вареный рак, бросилась за кулисы под дружный хохот актеров.
– А наша-то Пельтцер с перцем! – скаламбурила актриса Самборская, знавшая Таню еще по совместной работе у Синельникова.
Струйский притворно нахмурился и погрозил Тане пальцем – ишь ты, какая дерзкая, но губы его невольно расплылись в улыбке.
Так Таню и прозвали в театре – «Пельтцер с перцем». Прозвище Тане не нравилось – глупое и длинное. Вот если бы ее прозвали Коломбиной, было бы совсем другое дело.
Струйский ставил дело солидно. Под свой театр, открывшийся в 1914 году, он перестроил здание синематографа «Кино-Палас» на Большой Ордынке[24]. Набрал хороших актеров, не скупился на рекламу, но театр, выражаясь современным языком, так и не раскрутился, так и не вошел в число популярных московских заведений. По свидетельству Леонида Утесова, выступавшего у Струйского в свой первый приезд в Москву в 1917 году, в театр ходили мелкие купцы, мещане, ремесленники и рабочие. Совсем не та публика, на которую рассчитывал бедный Петр Петрович. В расчете на бо´льшую прибыль и надежде на большую популярность на второй год существования театра Струйский «перепрофилировал» его в театр миниатюр, однако эта идея себя не оправдала. Публика ходила, касса собиралась, но не та была публика и не те были сборы. Затея явно не оправдывалась.
– Место тут испорченное проклятым «Кино-Паласом», – вздыхал Струйский. – Кто в него ходил, те же и ко мне ходят. Кто в него не ходил, те и ко мне не ходят. Эх? ошибся я с местом, а теперь уже поздно что-то менять. Столько денег в ремонт этого сарая вложил, что и вспомнить страшно! Кредит до сих пор не погашен.
Струйский предлагал Ивану Романовичу вступить в дело – вложиться в его театр. Возможно, Иван Романович и вложился бы, но денег у него на это не было.
– Место тут не бойкое, Петр Харитоныч, – говорил Иван Романович, на правах старого приятеля величавший Струйского его настоящим, полученным при рождении отчеством; на самом деле Петр Петрович Струйский был Петром Харитоновичем Кобзарем. – В этом-то все и дело. Если бы ты, как Таиров[25], «сидел» на Тверском бульваре или где-то поблизости, то публика у тебя была бы другая.
– Было бы где, так «сел» бы и на Тверском, – еще горше вздыхал Струйский. – Да не было там подходящего дома за сходную цену. И то в долги огромные пришлось влезть. Уж не знаю, когда по кредиту рассчитаюсь…
По кредиту за Струйского рассчиталась Октябрьская революция, за что Струйский был бы ей крайне признателен, если бы одновременно с долгами не лишился бы и своего театра, национализированного советской властью. Но ему повезло, он остался директором, только театр теперь назывался не театром миниатюр, а районным театром Замоскворецкого Совета рабочих депутатов. Но это уже совсем другая история.
Таня очень рано начала задумываться о славе. Помимо того, что ей хотелось славы, она еще и пыталась понять, как так получается, что к одним слава приходит, а к другим – нет. Что важнее – талант или случай? Или что-то еще? Почему папаша, такой, вне всякого сомнения, талантливый и очень умный, не достиг ни славы, ни успеха? Ему сорок пять лет (подумать только – целых сорок пять!), а имя его неизвестно широкой публике. Артиста Пельтцера знают лишь немногие. На улице не узнают, бурных оваций не устраивают и на себе по городу не возят…
Возить «на себе» было в то время одним из высших проявлений зрительской любви к артистам. После спектакля (чаще всего после бенефиса или после премьеры) поклонники выпрягали лошадей из коляски или из саней и везли своего кумира сами от театра до дома или до какого-нибудь ресторана. Без рассказа о том, «как поклонники возили меня», невозможно было представить актерских мемуаров. Ивана Романовича поклонники не возили «на себе» ни разу. В Харькове богатый купец Енуровский, страстный почитатель искусств и друг самого Шаляпина, подарил золотые часы, и можно сказать, что это было самое значительное во всех смыслах выражение зрительской любви.
– Ну не всем же быть Каратыгиными[26] и Щепкиными![27] – смеялся папаша, нисколько, как тогда казалось Тане, не переживавший по поводу малой своей популярности.
Таня мечтала стать второй Комиссаржевской[28]. Точнее – стать такой же известной, как великая Вера Федоровна. Таня не собиралась никого копировать. У нее был свой стиль, свой сценический образ – образ возвышенной романтической героини…
Вы улыбаетесь? На здоровье. Только вспомните, что в 1916 году Татьяне Пельтцер было двенадцать лет.
Всего двенадцать.
В частной женской гимназии Любови Федоровны Ржевской, что находилась на Садово-Самотечной, Тане не нравилось. Учителя строгие, одноклассницы воображают о себе невесть что – тоска и уныние. Само здание гимназии, выстроенное в стиле рационального модерна, уже издалека навевало скуку. По просьбе дочери Иван Романович забрал ее от Ржевской и устроил в женскую гимназию кружка преподавателей, которая находилась в Большом Чернышевском переулке[29]. «Кружок преподавателей» в то время часто звучал в названии различных учебных заведений. Это означало что-то вроде «на паях» – учителя сообща открывали гимназию или училище и сами там преподавали. В гимназии кружка преподавателей Тане понравилось. Здесь было попроще, чем у Ржевской (та гимназия считалась лучшей в Москве) и душевнее. Учителя умели находить контакт с ученицами, а не уповали на одну лишь строгость. Таня проучилась здесь до 1918 года. Училась она средне – отличницей не была, но и в неуспевающих не ходила. Гимназия, несмотря на то, что в ней появились подруги, не занимала большого места в жизни Тани.
