Слава Бродский - Московский бридж. Начало
А тогда простые советские люди могли запросто встретиться на улице с иностранцами. Могли с ними поговорить (на языке жестов, конечно), обменяться значками. Вид человека, вся куртка которого была увешана значками, был вполне обычен в те дни.
Тогда, на выставках, проходивших в рамках фестиваля, московские живописцы смогли увидеть абстрактные картины зарубежных художников. Это послужило импульсом для создания своих нефигуративных работ, или, скажем так, работ, выполненных в технике, отличной от господствующего тогда стиля «социалистического реализма».
И девушки советские оторвались тогда. (Ну и слава Богу!!) Сколько младенцев, весьма отдаленно напоминающих по виду русских, было рождено в апреле и мае 1958!
Все эти «ошибки» фестиваля 57 года надо было предотвратить в 80-м. И вот тут-то организаторский талант очень был нужен. Прежде всего, и еще задолго до начала Олимпиады, из Москвы стали выдворять людей, которые были у гэбэшников на плохом счету. Ну, а если по-другому сказать, из Москвы стали выселять лучших людей столицы.
Потом по всем каналам телевидения (которых, как известно, было четыре) стали передавать распоряжения о том, что все машины, находящиеся в личном пользовании, должны быть поставлены на прикол.
Я ослушался этого приказа. И могу засвидетельствовать следующее. Во время олимпиады, когда я выезжал на улицу на своих «Жигулях», я ни разу не увидел еще какую-то другую машину, кроме машин ГАИ, гэбэшников и московских такси. Проехать по улицам в то время и не быть остановленным гэбэшниками было невозможно. Они меня останавливали, как только я проезжал мимо них. А стояли они везде. И сразу спрашивали, слышал ли я распоряжение о том, что никто не должен выезжать на улицы Москвы на личных автомобилях. А когда я пожимал плечами, они бросались к моей машине и пытались к чему-то придраться. Что было не так-то просто, поскольку я к такому обороту дел был подготовлен. Машина моя была сравнительно новая (ей не было и трех лет), и я еще не успел раздолбать ее на черноземе пасеки. Перед каждым выездом я обдавал свои «Жигули» водой из ведра. Это имело большой смысл. Когда меня останавливали гэбэшники и выясняли, что придраться не к чему, они начинали говорить, что машина не помыта. И тут я показывал на капли и говорил, что только что выехал с мойки. Они с сожалением отпускали меня, правда, требуя с меня обещание (честное комсомольское?), что я тут же поставлю машину в гараж (которого у меня никогда не было) и не выеду оттуда до окончания олимпийских игр.
На самом деле, не очень понятно, зачем надо было запрещать автомобильное движение на московских улицах. Вот если бы они запретили людям выходить на улицы до конца Олимпийских игр, тогда это было бы мне понятно.
Но они сделали всё по-другому. Они объявили культурную программу для всех иностранных спортсменов. Все свободное время спортсменов было расписано со всей тщательностью. Любые свободные часы использовались для того, чтобы увезти этих спортсменов куда-то на экскурсию. (Чему, кстати, иностранные спортсмены были рады.) Куда – неважно, лишь бы эти иностранные спортсмены не были предоставлены самим себе и не могли бы общаться с местным населением.
В 57-м я ходил по Москве пешком, ездил на общественном транспорте и видел тысячи людей всех возможных национальностей. В 80-м я тоже ходил по Москве пешком, тоже ездил на общественном транспорте и еще ездил по Москве на машине, но не смог увидеть ни одного иностранца. Ни одного за все олимпийское лето! Так что гэбэшники своего добились. А песенка про кривобокого мишку «расстаются друзья…» известной комсомольской композиторши могла вызвать слезы умиления только у безнадежно наивных (если говорить мягко) людей.
А вот «большой личный вклад в развитие спорта» – это вообще непонятно что такое. В стране заниматься спортом можно было только, если ты подавал надежды стать олимпийским чемпионом. Ну, бегать по улицам ты мог в любом случае. А если тебе для занятий спортом нужно было какое-то оборудование или особые условия, тогда твое дело было «труба». Поэтому и непонятно, какой такой большой вклад мог внести Павлов в развитие спорта. Развить – в смысле вдохнуть что-то новое в какой-то вид спорта – это бывшему комсомольскому запевале было не по зубам. А вот развить – в смысле написать донос на какого-то спортсмена (такой, как он, скажем, написал в ЦК КПСС на Бориса Спасского – кстати, сочувственно и с поддержкой относившегося к московским бриджистам) – это Павлов мог сделать запросто. Или развить – в смысле запретить что-то – это Павлов тоже мог легко сделать. И, значит, вот такие его действия – в частности, запрещающие какие-то виды спорта, – это как раз, надо полагать, и было то самое, за что его наградили посмертно. А почему у Павлова вызывал этот нездоровый ажиотаж, скажем, женский футбол, – тайна, покрытая мраком. И почему шахматы (где надо было защищать своего короля) не вызывали у него негативной реакции, а карты с теми же королями – вызывали, – это тоже никому не известно. Но факт остается фактом – бридж был отлучен от спорта и, в соответствии с большевицкими порядками, запрещен везде и во всех его проявлениях. Поэтому все наше дальнейшее существование было полностью подпольным.
* * *
Вскоре после окончания Таллинского турнира состоялась защита моей и Таниной диссертаций. Секция ученого совета, где мы защищались, состояла из девяти членов. Одним из них был секретарь секции Юрий Константинович Солнцев, член нашей команды по бриджу. Другим членом секции был Михаил Романович Шура-Бура, который научил нас играть в бридж. Еще одним членом секции был Борис Самуилович Митягин, которому я не раз сдавал экзамены, будучи студентом мехмата, и с которым играл в пристеночку и казеночку во дворе Московского университета. Кстати, много позднее, но еще до того, как я уехал из России в 91-м, до меня дошли слухи, что Митягин уехал в Израиль, где стал заниматься финансовой математикой. И хотя я до сих пор не знаю, насколько достоверны были эти слухи, но тем не менее слова «финансовая математика» звучали для меня очень привлекательно. И я подумал тогда (уж не знаю, почему), что такое приложение математики мне бы подошло. Но, к сожалению (подумал я тогда), заниматься этим мне, конечно, никогда уже не придется. К счастью, я ошибался тогда. «Этим» (то есть финансовой математикой) мне пришлось профессионально заниматься всю мою трудовую жизнь в Америке.
На защите диссертации в ЦЭМИ Юрий Константинович старался мне помочь. И это выглядело очень трогательно. В некоторый момент он стал зачитывать отзыв головной организации на мою диссертацию, в котором было сделано замечание о том, что оформлена диссертация была небрежно, некоторые формулы не были вписаны в текст. На этом месте Юрий Константинович прервал чтение отзыва и сказал буквально следующее: что он, когда ехал на заседание секции совета, еще раз (!) перечитал диссертацию Бродского и что все формулы были на месте. «Может быть, – сказал Юрий Константинович, – в головную организацию попал плохой экземпляр диссертации? Ха-ха-ха».
Мне приходилось и раньше бывать в ЦЭМИ, поскольку там работали члены нашего первого «Форсинга» Аркаша Шапиро и Леша Поманский. Меня тогда поразила легкость, с которой там могли вынуть из ящика стола и дать почитать какую-то антисоветскую литературу. Причем создавалось впечатление, что в любом столе подобная литература есть. И я только удивлялся, почему гэбэшники до сих пор не прижучили местный народ.
К сожалению, у меня оказался черный глаз на это дело. Местный народ был все-таки прижучен. И я стал случайным свидетелем одного такого действа.
Наши диссертации после рассмотрения на секции ученого совета пошли на утверждение на большой совет. И вот когда мы прибыли на заседание большого ученого совета, оказалось, что в повестке дня было еще несколько вопросов. И среди них – переаттестация научного сотрудника Юлиуса Телесина, известного диссидента и правозащитника. Он был активнейшим распространителем самиздата, принимал участие в составлении различных сборников антисоветской направленности, подписал множество правозащитных петиций. За эту свою деятельность он подвергался жестким внесудебным преследованиям. Гэбэшники его задерживали, допрашивали, приходили с обыском и изымали рукописи и личные вещи.
Переаттестация Юлиуса Телесина была по существу самой настоящей политической расправой, которая проводилась довольно цинично. На ученом совете эту расправу возглавлял академик Н. П. Федоренко, который был и председателем совета, и директором ЦЭМИ.
Юлиус Телесин отчаянно боролся на совете, пытался представить материалы, показывающие его состоятельность как научного сотрудника. Но все шло к вполне определенному заранее концу. Тогда Юлиус сказал, что хочет сделать официальное заявление для занесения его в протокол. Он сказал, что все происходящее на совете является преследованием за политические убеждения. На что академик Федоренко пытался выразить свое «искреннее удивление», заявив, что никогда не знал ни о каких политических моментах, связанных с именем Телесина. Но никто не сказал тогда академику: «Поздравляю вас, гражданин, соврамши!» И представление продолжалось.
