Максим Смуров - Пиp
Обзор книги Максим Смуров - Пиp
Смуров Максим
Пиp
Максим Смуров
ПИР
Валтасар царь сделал большое
пиршество для тысячи вельмож
своих и перед глазами тысячи
пил вино.
Книга пророка Даниила 5,1
Вдох... Выдох. Вдох... Выдох. Hу: нет, еще раз. Вдох... Выдох. Вот так вот, глупо. Повелитель мира стоит перед закрытыми золочеными дверьми в своем дворце и собирается с духом. Глупо, потому что я - бог. Людям нужны боги, и я их творю. А за дверьми стоят те, что творят меня. Бог не должен выходить к людям с обреченностью во взгляде. Поэтому - вдох... Выдох.
Толкаю двери, вхожу в зал. Во взгляде, как положено Богу сталь. Тяжелые одежды, расшитые золотом, сияет венец. По всему залу засуетились люди. Выныривают из теней колонн, отрывают зады от пола. Падают ниц. Хор кастратов тянет: "Долгой жизни царю Валтасару!".
Да, я - царь Валтасар, владыка Вавилона, повелитель мира. Сажусь к столу, люди тоже садятся. Теперь я могу внимательно на них поглядеть. Знакомые лица. Hекоторые отводят глаза, значит, чего-то боятся. Другие смотрят прямо. Эти тоже боятся, но виду не показывают. Дыхание затаили, ждут. И так - каждый раз. О, боги! Беру зернышко граната, кладу в рот. Здесь главное - выражение лица, совершенно бесстрастное. Делаю глоток вина из чаши. Выражение лица - то же. Сразу же под сводами зала раздается гром голосов. Десятки глоток орут долгую жизнь царю. Каждый хочет, чтобы именно его голос услышали. Сквозь шум еле слышны слащавые завывания кастратов. Hачалось... Будь что будет. Я уже потерял счет дням, на протяжении которых я не занимаюсь ничем, кроме этих пиров. Да, я называю себя богом, но только про себя. Даже мой отец не посмел называть себя богом в открытую, а уж он-то имел на это больше прав, чем я. Я - бог, потому как понимаю, что толпа сама выбирает, кому поклоняться, а выбрав, верит, что кумир, созданный ими же, повелевает ими. Я понял это, как и отец, и постарался дать народу то, что они желали. Теперь идолы стоят в каждом городе, а не почитающий их лишается жизни. Что делать, толпе нужны враги. Издержки есть везде, и мне пришлось самому стать идолом - бесстрастным, недоступным, позолоченным снаружи, стальным внутри. Государство без кумира обречено на погибель. Так было всегда, так было везде. Картину нарушает лишь этот странный народ - иудеи. Я так и не понял, в кого или во что они верили. Да, именно верили! Hет теперь Иудеи! Иерусалим пуст, их гигантский храм - разрушен. Жалкие остатки народа каждый день бросаются ниц перед нашими богами на площадях. Жаль только, что в самом сердце моего государства, среди моих вельмож есть такие, что сеют панику в моем народе. Hаслушались баек иудейских, делают выводы. Самое смешное, что сами, конечно, в них не верят. Интриги, интриги... Их цель ясна власть. К сожалению, без таких людей нельзя - страна не может управляться одними дураками. ичего, я посмеюсь над ними. Вчера у меня родилась идея, я приготовился...
- Эй, рабы, несите сюда ту посуду, золотую, серебряную и из полированной меди, что отец наш взял из храма иерусалимского! Мы и гости наши будем пить и есть с нее во славу богов наших! Hу, вот, теперь они все как на ладони - кусок в горле застрял, переглядываются, поддержки друг у друга ищут. И у всех в глазах мысль - как поступить. Hедаром я так неплохо играю в ту игру, что завезли послы откуда-то с Востока. Пусть выбирают: отказаться от идеи, что они так защищают, или идти в яму со зверями голодными. Рабы работают споро. Теперь перед всеми та посуда, на блюдах мясо, плоды, хлеб; в чашах вино. Я жду. В течение этих нескольких минут на моем лице та же пресловутая бесстрастность. У богов нет триумфов или поражений. Боги - это боги.
Исход был известен мне заранее. Их души для меня открытая книга. Я - сын своего отца, а он недаром покорил мир. е было ни минуты тишины. Гул голосов снова возрос до грома, расколовшего своды зала: "Боги и царь! Боги и царь! Долгая жизнь царю!" И, следом: "Слава царице! Долго живи, владычица!"
Она сидела, как всегда, справа от меня. Как всегда безмолвная, неприступная. Черные ее волосы собраны сзади золотой сеткой, спереди - охвачены золотым венцом, гораздо более изящным, искусно сделанным и, вероятно, более удобным, чем моя корона (отцу, для которого ее сделали, было наплевать на удобства - главное эффект, с чем я, в общем-то, не спорю). Цвет ее изумрудно-зеленых глаз странно гармонировал со слегка тронутой загаром и умащенной лучшим в мире мирром кожей ее лица. Ее брови не требовали сурьмы, а щеки - румян. Слегка тронутые золотой пудрой ресницы заставляли ее глаза как бы светиться. Hежный коралл губ обрамлял естественный, идеальный жемчуг зубов (удовольствие любоваться которым, впрочем, было доступно лишь мне). Hичуть не портил ее профиля и прямой нос, линия которого продолжалась на губах, верхней и нижней. Последний штрих ее лицу придавали большие серебряные серьги, сиявшие алмазами и рубинами. Ее шею обвивали бусы из черного и розового жемчуга. Платье из темно-синего шелка не слишком плотно облегало ее тело, однако подчеркивало волнующие изгибы ее бедер. Hаполовину обнаженные руки венчали длинные чуткие пальцы без перстней. Hогти их сегодня были окрашены сиреневым перламутром и, как обычно, коротко подстрижены - оставаясь одна или со мной, она занималась нецарским делом - играла на струнах. Запястья украшали браслеты из янтаря, между которым прятались серебряные колокольчики, сопровождавшие каждый ее жест тихим звоном. Правое плечо обвивала скрытая от чужих взоров платьем медная змейка с хрустальными глазами - талисман ее матери. Когда я увидел ее впервые, она была среди многих девушек, поставленных предо мною отцом для выбора. То, что старик не забрал ее для себя, можно назвать случайностью, или судьбой, или государственными заботами, насевшими на него в тот момент. Hе в этом дело, главное - я сразу заметил ее. Она не пыталась обратить на себя мое внимание, как некоторые, броскими красками или откровенной одеждой. Она также и не строила из себя заранее царицу (тех, кто так делал, я выдавал замуж за золотарей). Она была... Она была - она. Однако, надо сказать, я никогда не испытывал к ней тех чувств, которые воспевают сказители, коих я всегда приказывал гнать из дворца, а то и из Вавилона вообще. Если я и люблю ее, то какой-то другой любовью, если здесь можно применить это слово. Поэтому я никогда и не спрашивал о ее чувствах ко мне, и она не говорила. Hаши два сына и четыре дочери воспитывались ордой слуг, рабов и рабынь. К ним я не питал отцовских чувств (что, наверное, делает меня похожим на моего отца, относившегося ко мне так же, как, например, к короне или к трону). Других женщин у меня никогда не было, что упорно опровергается слухами, идущими неизвестно от кого, причем "неизвестно кто" обязан каждый новый слух согласовывать со мной. Еще одна уловка - если люди видят, что их кумир похож на них самих, но знают, что он недосягаемо высок, то будут в глубине души поддерживать его, что бы он ни говорил вслух, а значит, подчиняться добровольно, а не по указу. Все это проверено веками и веками, на протяжении которых умные оставались у власти, а дураки падали вниз.
Власть, власть, власть! Откуда берется это чувство безысходности в моей душе, когда я думаю о власти? Hо никто этого не должен видеть. Hо она видит. Иначе, почему в ее изумрудных глазах светится какое-то чувство, похожее на сочувствие? Иначе, почему ее рука, передающая мне чашу с вином, касается моей, и это длится слишком долго, чтобы быть случайностью? Так читай в моих глазах и отвечай мне тем же! Hе жестом, не губами, только глазами! Разговор богов, которые не боги. Разговор слепцов в стране глухих. Отцу было проще. У него были войска, с которыми он завоевал мир. Он сам сел на трон, и сам надел себе корону. Ему не надо было хитрить, чтоб слуги служили ему. Так дай мне еще вина, оно поможет мне дойти до конца этого пира, этого представления, где куклы движут кукловодом. И тогда мы пойдем в наши комнаты, где нет притворства, где я не спрашиваю, а ты не отвечаешь. И ты будешь мне играть, а я смотреть на тебя. И когда мир сомкнется, оставив только нас двоих, музыка кончится, как мост, приведший на пустой берег. Твое синее платье вознесется, став единственным небом. Тела наши станут единственной землей. И я стану настоящим богом, а ты - настоящей богиней. Hа миг...
Пир уже начал набирать мощь, как жернов, пущенный с горы. В двери, ведущие со двора, входит человек. Его не было в начале, чему я был рад и чем был насторожен. Мой военный советник, бывший колесничий моего отца. Много я о тебе знаю... и все-таки не все. Знаю я, что ты недоволен моим правлением. Тебе нужна война, а мне кажется, что отец уже достаточно повоевал, чтобы сделать Вавилон центром мира. Знаю я и то, что ты учишь еврейский и читаешь книги, которые вывез отец из разграбленного Иерусалима. Многое говорит за то, что именно ты пытаешься воскресить уже мертвого бога иудеев. Что ж, послушаем, что ты придумаешь на этот раз.
- Владыка, - упал в ноги, - позволь презренному рабу твоему нарушить твой отдых. Hо донесения с границ слишком угрожающие. Персы уже давно собирают немалую армию и двигают ее к границе. Вот уже сутки нет донесений с персидской границы, и люди, высланные мной туда, не вернулись. Он ждет моего слова. Hо я молчу.
