Неизвестно - Поповский
Обзор книги Неизвестно - Поповский
МАРК ПОПОВСКИЙ
ИДЕАЛЬНЫЙ СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
Константин Симонов — итоги жизни (1915 — 1979)
Пятого сентября 1979 года «Литературная газета» посвятила целую полосу кончине Константина Симонова. Советские читатели смогли узнать из опубликованных статей, что Симонов был «сильный, красивый, благородный человек» (Эдуардас Межелайтис), что он был «истинно партийный человек» (Александр Кривицкий), что он был также «неутомимым общественным деятелем» (Ираклий Абашидзе). Из статьи Алексея Суркова выясняется, что Симонов «умел держать руку на пульсе времени, там, где история совершает важные повороты» (sic!). С писателями полностью согласились товарищ Брежнев, а также товарищи Андропов, Гришин, Громыко, Кириллин, Косыгин, в алфавитном порядке подписавшие партийно-правительственный некролог. Они добавили, что покойный «отдавал много сил благородной борьбе за мир» и что стихи его «воодушевляли на подвиги, вселяли неколебимую веру в победу».
Было бы преувеличением сказать, что газета дала своим читателям избыточную информацию о жизни и творчестве знаменитого писателя и поэта. Но читатели жаловаться не станут, ибо знают: по советским общественным традициям человеку, занимающему такое положение, как Симонов, засекреченность полагается в той же степени, в какой и государственные похороны.
Был он на иерархической лестнице советских чинов выше министра, а потому и воспоминания о нем не могут и не должны выходить за пределы форм служебного панегирика.
Между тем итоги жизни Константина Симонова достаточно важны и интересны для современников. И вовсе не то важно, что, как вспоминает Алексей Сурков, 40 с лишним лет назад поэт «получил боевое крещение под огнем в знойной степи Монголии у реки Халхын-Гол». И не то интересно, что во время второй мировой войны Симонов спускался на подводной лодке и летал на бомбардировщике. В ту пору было много летавших и плававших. Гораздо важнее понять, благодаря какому секрету удавалось Симонову столько лет быть любимцем трех поочередно сменившихся советских диктаторов. И почему при всем том была у него в среде столичной интеллигенции слава либерала? Что сам он думал о себе и что реально представляла собой деятельность поэта и чиновника, драматурга и дипломата, прозаика и политика? Уяснить это желательно потому еще, что вместе с официальными легендами советского производства начинают возникать мифы о Симонове на Западе. В воспоминаниях г-жи Ум-Эль- Банин о Бунине («Время и мы» №41) Симонов выведен как рыцарь без страха и упрека: и умен, и красив, и благороден. То же любование чувствуется в статье моего коллеги и товарища Анатолия Гладилина в газете «Русская Мысль» (13 сентября 1979). А. Гладилину показалось недостаточно назвать Симонова советским Хемингуэем (у них-де и герои одинаковые: мужественные и одинокие), он выдвинул гипотезу, по которой этот высокопоставленный партийный чиновник жил двойной жизнью. «Вдруг, — мечтает Гладилин, — через несколько лет всплывет новая неопубликованная книга Константина Симонова, которую он, как говорится, писал «в стол», и в которой он смог проявить всю силу своего литературного таланта. И, может, тогда начнется неожиданная, посмертная слава писателя Константина Симонова». Мы еще вернемся к этой гипотезе. И к другим гипотезам, с помощью которых мои современники пытались разгадать «секрет» симоновской служебной удачливости и вместе с тем его либерализма. Но сначала об одном эпизоде, свидетелем которого я был в дни моей журналистской юности.
I
Свой первый очерк в «Литературную газету» я принес осенью 1949 года. Очерк напечатали, я стал постоянным автором отдела науки. В «Литературке» в ту пору дышалось более свободно, чем в любой из советских газет. В системе партийной пропаганды она исполняла (как, впрочем, и сейчас) роль витрины, обращенной на Запад. Ей предназначалась роль этакого интеллектуального дезинформатора. Впрочем, мы, молодые журналисты, прошедшие войну и пробовавшие свои силы в литературном деле, тогда об этом не думали. Мы радовались возможности широко печататься, выезжать в командировки в любую точку страны, только бы тема для очередной статьи была придумана позанятнее. Мы старались привозить из наших командировок как можно больше «социалистических достижений», ибо, несмотря на свое особое положение, «Литературка», как и другие газеты страны, обязана была показывать только успехи и достижения. Мы гордились своей принадлежностью к «Литературке», самой читаемой, самой интересной газете. Она представлялась нам даже самой порядочной, самой правдивой. Этот обман зрения в известной степени объяснялся тем, что с 1950 года редактором газеты стал Константин Симонов. Вся редакция была влюблена в него. Его любили как поэта, как героя войны, как красивого, эффектно выглядящего мужчину, наконец как шефа, способного шутить с сотрудниками и откликаться улыбкой на чужую шутку. Отвергая материал, он никогда не оскорблял личности журналиста, а хваля, всегда подчеркивал личные качества автора. Нам нравилась его грассирующая речь, скупой, мужественный жест. Но, пожалуй, больше всего наше почтение вызывала его головокружительная карьера. В первый раз он был назначен редактором «Литературной газеты» в 1938-м, когда ему было всего 23 года! Этот пример кое-кому кружил голову: чем чёрт не шутит...
Итак, мы работаем у Симонова, а погода на дворе стоит самая что ни на есть скверная. Конец сороковых: идут массовые аресты так называемых «повторников», поднимается волна государственного антисемитизма. Наша пища, одежда, жилье до крайности скудны. Только работа компенсирует тяготы жизни. В других газетах что ни день печатают антисемитские фельетоны, у нас — нет, в других редакциях аресты, разгоны, разгромы, у нас спокойная, деловая, дружеская атмосфера. Вот что значит иметь редактором любимца товарища Сталина! И вдруг в одночасье все перевернулось...
Это случилось в январе или феврале 1953-го. Утром Симонов, как обычно, прошел по редакционному коридору, провожаемый восторженными взглядами машинисток, редакторш и уборщиц. Приказал секретарше срочно собрать редколлегию. Приветливо улыбаясь и грассируя, произнес свое любимое: «Садитесь, едколлеги...» Подождал, пока все рассядутся и утихнут. Начал говорить в обычном своем тоне: полушутя, полувсерьез. «Я что-то не пойму, друзья, есть у нас в газете отдел фельетонов или нет? Есть? А кто же им заведует? И где продукция этого отдела? Рудольф Бершадский заведует? А где он? Не член редколлегии? Ну, позовите сюда этого Бершадского». Заведующий отделом фельетонов Рудольф Бершадский, коммунист- еврей, человек не слишком большого ума и ортодокс до мозга костей, прихрамывая (фронтовое ранение), вошел в кабинет. К его приходу Симонов уже успел изложить свою точку зрения: в редакцию пробрались люди, которые злостно мешают разоблачать корни буржуазного национализма. (Какой именно национализм имелся в виду, национализм какого народа, он упустил.) Эти втершиеся в доверие руководства газеты люди тормозят публикации важнейших газетных материалов, срывают серьезное мероприятие партии.
Затем начался допрос насмерть перепуганного Рудольфа Бершадского. Заведующий отделом фельетонов клятвенно заверял, что он, боевой фронтовой офицер, ни к какому национализму отношения не имеет, он и не еврей почти. А фельетоны — пожалуйста, сколько угодно, просто до сих пор для фельетонов места на полосе не давали. И не было соответствующей команды. Он так и сказал насчет команды, давая понять, что действовал по прямому распоряжению главного редактора. Но на это никто не обратил внимания. Члены редколлегии записали в протоколе, что в редакции имело место притупление бдительности, что буржуазный национализм поднял голову в отделе фельетонов, но был разоблачен и пресечен.
В следующие дни Бершадского исключили из партии, сняли с работы и арестовали. А на страницах «Литературной газеты» один за другим появились два разухабистых антисемитских фельетона, ничуть не уступающих тем, что публиковали в те месяцы «Правда», «Известия», «Крокодил» и другие партийные издания.
У нас, молодых сотрудников и авторов «Литературки», эта история вызвала шок. Мы не были наивными детьми и знали примерный механизм таких редколлегий. Ясно, что где-то наверху (на самом верху!) заметили, что «Литературная газета» не идет в ногу, не поддерживает развязанную ЦК антисемитскую кампанию. На Симонова гаркнули. Требовалась немедленная жертва, и он эту жертву принес. Он поступил точно так же, как на его месте поступил бы редактор журнала «Знамя» Вадим Кожевников или редактор журнала «Москва» Евгений Поповкин. И случись им предать своего сотрудника, никто бы не удивился. Предать младшего и таким образом спасти себя — это дважды два должности любого главного редактора. Но Симонов... Наш Константин Михайлович...
