Белорусская литература - Плот у топи
Белорусская литература - Плот у топи краткое содержание
Сборник рассказов русскоязычных белорусских писателей «Плот у топи»*
Недра белорусских арт-катакомб – это не мрачные коридоры и обшарпанные стены, а топи и болота, хаотично разбросанные по необжитому пространству с максимально допустимым уровнем влажности. Где-то среди этих дебрей кроется русскоязычная белорусская литература. Ироничная и красивая, маниакальная и злая, мрачная и полная безысходности. Каждый из 16 авторов в этом сборнике – вольный художник, окруженный со всех сторон непроходимой трясиной западных и восточных метафор. Несмотря на русский язык повествования, книга несет далеко не российский контекст. И, вопреки белорусской геолокации, книга не привязана к единой территориально-административной единице, а являет собой илистое болотистое дно, в недрах которого можно найти все что угодно.
*Плот(бел.) – забор.
* у (бел.) – в
Составитель: Андрей Диченко, Алексей Карамазов
Стиль-редактор: Лилия Верхновенская
Корректор: Маргарита Моторева
Автор рисунка обложки: Алексей Волынец
Дизайн обложки: Юлия Янюк
Cборник рассказов «Плот у топи»
Оглавление
Вячеслав Корсак «Барбариски»
Владимир Козлов «Белый лимон»
Товарищ У «Mission: Impossible»
Александр Шикуть «Первая запись в блокноте»
Карамазов и Верховенская «Лезвие»
Полина Питкевич «Сердцеед»
Александр Маскальчук «Быт в 4 лицах»
Андрей Диченко «Афганец»
Сергей Астапенко «Выходной»
Саша Беларус «Кстати»
Евгений Казарцев «Найти спокойствие»
Женя Клецкин «Брутальный курьер»
Анастасия Соломина «Amygdala»
Дмитрий Колейчик «Мясной хлеб»
Семен Доркин «Уголь»
Татьяна Замировская «Измена»
Вячеслав Корсак «Барбариски»
Если бы мне пришлось выводить идеальную формулу жизни, я бы без сомнений сказал, что жизнь – это алкоголь. Ни любовь, ни борьба противоположностей, а именно запотевшая пол-литра, такая заветная и желанная, как снег в пустыне. Все остальное, что составляет картину мира, тем или иным образом либо к алкоголю сводится, либо из него вытекает. Грудь матери как первососуд. Детство – поиск заменителя грудного молока в «Тархуне» и «Буратино». И, наконец, первые алкогольные опыты переходного возраста, познание запретного источника. А там не за горами уже и долгожданный поцелуй в тени школьных вечеров, обмен слюной и перегаром. Студенческие посиделки в парках, когда пиво – это всего лишь запивон. Праздники, юбилеи, корпоративы. Именины, смотрины, новоселья. В перерывах же – грусть и тоска. Серые рабочие будни и сон. А напоследок – поминки и одинокие пятьдесят граммов, ожидающие 40 дней, пока их кто-то выпьет. То есть, по всей видимости, пьем мы даже после физической смерти.
Непьющие люди вызывают подозрение. Они чураются праздников, на свадьбах употреб…яюттолько сок и минералку, тем самым выдавая себя с потрохами. Непьющий человек просто не способен пить – он прилетел с другой планеты. Его инопланетная физиология (отсутствие печени и кровеносной системы) не позволяет ему насладиться вкусом жизни. Поэтому всем непьющим остается только страдать, зарабатывать деньги и с завистью наблюдать, как просвещенные предаются тайному обряду, поглощая розовыми лепестками лиц нектар богов. Жизнь – это алкоголь. Ведь даже кошка тянется к валерьянке.
Так думал Антон Житковский в тот момент, когда стоял в очереди магазина «Витебск» и смотрел в светловолосый затылок женщины средних лет. Антону было грустно от мысли, что завтра понедельник и ему придется вновь подниматься в полшестого, чтобы успеть на служебный автобус коммунальной службы «Минсккомзеленстрой». В шесть ноль ноль он сядет в рафик, вдохнет едкий запах соляры, накинет желтую жилетку с аббревиатурой работодателя на спине и поедет по улицам Минска. Чтобы целый день ходить с целлофановым пакетом, нанизывая на лыжную палку банановую кожуру и пустые пачки от сигарет.
Антону было грустно, и он посмотрел в свою корзинку. От увиденного потеплело в груди и зачесались влажные ладони. Антон проглотил вязкую слюну, моргнул левым глазом и улыбнулся лежащей в корзине пол-литре под названием «Водолей». Рядом с бутылкой поблескивал плавленый сырок «Столичный», а от кулька барбарисок исходило невидимое свечение, говорившее о сладостном обмане водочного послевкусия.
На кассе Антон достал пожеванную мелочь и трясущимися руками протянул деньги моложавой рыжеволосой кассирше, которая годилась ему в дочери. Рыжеволосая бросила на скомканные деньги брезгливый взгляд, скривила алый рот и недовольно фыркнула:
– Где вас только таких делают?
– Известно где, – прохрипел Житковский. – На печатном станке.
– Да я не про них. Ладно, проехали…
Пальцы девушки забегали по скомканным десяткам и соткам. Кассирша перебирала барыши и неслышно, одним движением губ, решала незатейливую арифметическую задачу.
– Семь тысяч сто, семь тысяч двести, семь тысяч триста пятьдесят. Итого на все про все у вас не хватает тридцать рублей, – отрапортовала рыжеволосая и взглянула на Антона с нескрываемым злорадством.
Житковский хотел было попроситьу кого-нибудь из покупателей, чтоб докинули, но, обернувшись, увидел недовольное пухлощекое лицо, сидевшее на плечах существа мужского рода в костюме-тройке. Из-под рубашки существа выглядывала внушительная золотая цепуха толщиной с сосиску. Всякое желание просить милостыню у Житковского пропало. Он протянул кассирше кулек с барбарисками и, словно оправдываясь, добавил:
– Это отложите… Я потом подойду.
Рыжеволосая фыркнула, отсчитала пошамканные сотки и протянула Житковскому:
– С вас пять четыреста. Приходите к нам еще. Может, возьмете билетик «Ваше лото»?
– Нет, спасибо.
Конечно, ни за какими барбарисками Антон возвращаться и не думал. Он запихнул в нагрудный карман последние два косаря, оставшиеся с получки, засунул «Водолея» в сумку-сеточку и побрел на полусогнутых к выходу. Обмануть послевкусие не удастся, подумал он. Но жизнь и так говно, х…ле там обманывать.
Если у человека что-то и есть внутри, думал Антон по дороге в парк, где зависали одни собачники, молодые мамаши и алкашня, так это пузыри. Человек появляется на свет чистым, как спирт. Был такой мужик когда-то – Жан-Жак Руссо. Он похожую телегу задвигал. Потом с человеком происходит какая-то х…йня – воспитание там разное: мамка говорит, чтобы никому велик не давал и с незнакомыми людьми в машине не ездил, а папка бьет по жопе тапком. И вот человек уже начинает бродить. Его внутреннее содержание, где чувства и душа, становится чем-то вроде браги из гнилых яблок и сырой соломы. Носит в себе человек это все и не знает, как жить дальше. Но это только начало. Потом его сажают на стул и говорят: пока не сделаешь домашнее задание, никуда не пойдешь. Потом твердят, что с Федоровым дружить нельзя, потому что у него родители – евреи. И вообще евреи – очень жадные люди, которые распяли Иисуса Христа. Человека сажают на иглу морали – и вот у него внутри уже булькают и лопаются пузыри. Что-то вроде пива или шампанского. Дрянь какая-то.
А потом – по наклонной. Общественные устои, стереотипы и служба в армии. А там тебе дед кирзой в грудак и зубную щетку в руки – вперед на штурм крепости Сартирии. И вот булькает в человеке, а наружу не выходит. Так и заканчивает он с этими пузырями внутри. Либо сам, либо пена изо рта идет, либо выпивает кто из соломинки.
***
Антон оказался в парке и остановился возле лавочки, на которой никто не сидел. Рядом футбольное поле, где гоняла мяч детвора. Несмотря на воскресный день, в городском парке было немноголюдно. Мимо проплыла розовая коляска, которой управляла молодая мамаша. Голуби у дороги клевали шелуху от семечек. Коричневая собака у ели лизала яйца.
Житковский присел, достал из сеточки «Водолея» и резким сжатием челюсти открутил алюминиевую пробку. Оглядевшись по сторонам, Антон глотнул. Специфическое послевкусие минской водки встало поперек горла, зацепившись за кадык, отчего Житковский сморщился. Он освободил плавленый сырок «Столичный» от фольги, отломал клейкий кусочек и положил его в рот, облагородив флору языка и неба соленым. Это было хорошо.
Антон сощурился и провел черной мозолистой ладонью по лицу, смахнув крошки с краешков губ. Внутри начинало набухать. Он ощутил, как недавняя пустота наполняется содержанием, словно околевшая от морозов ветка за одну апрельскую ночь возобновила ход своих внутренних часов прорезавшимися почками. Ожившее содержание Житковского пульсировало и сладко гудело.
Он вдруг представил себя граненым стаканом, смысл существования которого в том, есть ли что внутри или нет. Какой-то стеклодув сделал этот стакан и поставил его на полочку. Стеклодув только и делает, что выплавляет стаканы. Какое ему дело до единицы, когда их у него бесчисленное множество? Стакану лишь и остается, что стоять на полочке и пылиться, пока стеклодуву не взбредет в голову освежиться или к нему не придут гости.
