Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 12
(Он пел, как ему «больно расставаться с ними» — и мне и «Валентине», — и вот: почти все!..
В том числе — моя заметка:
«ОБ ИДИОТИЗМЕ».
Она — очень интересная.)
Вы говорите, я не знаю его оборотистости? Но — зато — я знаю, с его слов, что Вы — «всем обязаны ему». Он «вывез Вас в Грузию и Литву — а то Вы были бы нищим», и многое другое! За некоторых же поэтов он переводил многотысячнострочные поэмы, — чтоб тех спасти, не беря себе «ни копейки. Как можно?!.. Это же товарищеская помощь!» (И: «Люди не прощают ДОБРА. Мне мстят за добро».)
Однако я взялась выплачивать ему по сотне каждую осень… Это, может, и сгоряча (особенно ввиду гнуси нового его письма), но я от слов не отступаю…
Как по-Вашему: а может, воспользоваться идеей — и написать «Письмо Белинского к Гоголю» и превратить его в первопамятник «нелегальной русской печати» (Ленин)?
Всё — сил жалко да лень, а ведь можно бы его написать не хуже, чем я сейчас о поэме «Февраль» и прочем.
(Он ведь так написать не может: у него нет языка — а у нас есть!!!)
Стасик, а что если у него — паранойя?
«Нелегальная русская печать» — это которая нееврейская: только и всего. Ну, и на русском языке, конечно.
Да, он уверен, что человек его произошёл от сатаны (сатана сотворил, когда был пьян; либо — чтоб не так скучно было: бесам — у себя, среди бесов же — скучно очень, и они непременно ходят к людям, причём людей — меньше, чем их, и потому они ими дорожат).
И вот — в каком-то смысле — он и ко мне очень привязан: ему будет СКУЧНО без меня; наконец, мои опилки иногда «сдуваются» в такие узоры (складываются), что — очень интересно. (Как он ни высмеивает любое моё занятие, я ведь вижу, что ему — интересно.)
Вот тут-то и надо не «растаять». Но я уж давно не «таю»! (Плётка!)
Год тому (о Вашей ст. о Багрицком) я была не столько глупей, сколько — уверенней в превосходстве (нашем) над саранчой… Ну, и в «победе», к-я всё-таки наступит, даже — уже наступила… («Моральная».)
Но я вижу: их — всё больше, больше; я разучилась так ИГНОРИРОВАТЬ, как умела прежде. Т. е. слишком высокомерные, самоуверенные были опилки!
* * *17 октября 1977 г.
Смотрите, ведь я «разбирала» его письмо1, как какой-нибудь О. Сулейменов (или Л. Гумилёв) список «Слова о пълку…» — «великого гусельника» (если вспомните, это выражение того, кто сравнивает Багрицкого… с автором «Слова…»)!2
П. ч. мучительно чуял мой нос какую-то туманную, но важную дрянь. И покоя мне не было…
Он нарочно так «аккуратно» написал! Ну, чтоб быть «неуличимым» — и зная, что я способна понять (если хочу) что угодно.
Тут только слово «комиссар» темнит на миг, но и то — либо спешка («практик»?..), либо нарочно, для «стиля»… А так: как стёклышко ясно мне!
И я вспомнила всю историю РАСКОЛА. «Я — единственный, кто может спасти Вас от черносотенства!» — вопил он. (Вот для таких случаев он и покупал мясо даже!.. Это означало уже, что он — в ужасе, в панике. Мясо было дважды: вырезка. И был как-то рыночный творог. И раза два — какая-то ягода… Но я теперь вспомнила, что это были дни именно ЭТИХ страстей. Ну, когда, например: «Кому Бог даровал скрижали?! Вам — или мне?!» — вопил. Вслед за этим — подобным — он понимал, что надо явить какую-нибудь черту «как бы славянскую». Например, еду. А иначе — конец!.. П.ч. гнев мой бывал неописуем… Я ему — приблизительно — объясняла, что когда б были живы мои деды… И, кроме того, я всегда твердила, что я, а не он: «Кто — метрополия: я — или Вы?» И что я «и в гробу буду метрополия!» Ну, и т. д. Это надо было бы слышать. Да, всё — «божья роса»!)
Он продолжает переписку, даёт советы, прощает, жертвует собой, сообщает о планах приезда.
Это же светопреставление!!!
Пожалуйста, давайте его победим!!!
(П. ч. я ведь могу его просто убить каким-нибудь куском мрамора. И тогда его хоронить будет «кавалерийский эскадрон»3, а Шкляревский напишет стихи «На смерть поэта», а через два года выйдет 2-томник «Воспоминаний» — об Афанасии Никитине (п. ч. его положат «ногами к Индии»)4.
Шкляревский мог бы написать быстрее всех. Во-первых, начало у него уже есть. Причем такое, которое годится на все случаи: «В клуб не придёт…»5
Правда, надо будет его попросить непременно употребить выражение: «невольник чести». (П. ч. без этого смерть может оказаться недействительной.) Желательно также, чтобы он изложил всё в гекзаметре или близком размере, способном вместить глубь и ширь события.
[В клуб не придёт (Александр Македонcкий), дошедший до Тигра и Ганги,
Лёгкой стопой попирал он Берлин, почку оставил в Двине… —
и важно закончить тем, что: «Внуки и дети продолжат, толпясь, светлое дело его»…]
Я набросала, конечно, самую грубую схему слез.
Так, возможно, лучше сказать: «славное дело» (его), но разве я вправе навязать Шкляревскому меру страданья?
Ах, это всё — пошлая шутка, возникшая от отчаянья! П.ч. — вот — кольнула одна опилка: вот что будет (ещё): когда (если), когда (уже!) он сделает свою главную гадость мне, — он обвинит в ней Вас; вот чему «учит» ещё его письмо, которое читаю я, как Олжас Сулейменов1. Теперь (ведь) есть два читателя — он и Вы; он скажет, что «как поэт», «как дитя», «как Моцарт» (озабоченный только «вещью славной!»), со всей чистотой — не от мира сего — показал… Вам… Ах, конечно, — «неосторожно»! (Но ведь взятки гладки с того, кто слушает «трансцендентальный гул» — «Коммунисты, вперёд!» то есть…) На Вы (ибо Вы — по «крови» — «Малюта Скуратов!!!») — да, это Вы — «погубили» меня (воспользовавшись его простотой!).
Я держу с Вами пари — на Спасскую башню Кремля (ну, кто — кому — её — из нас — проиграет), что он — ИМЕННО ТАК мне представит всё, когда (если; уже?) дойдёт до всего! (Тому залог — это письмо. Я же знаю его гнусный, паскудный коготь! Он написал это всё с длинным, протяжным «умом»! Ну, конечно, я тогда постараюсь зарубить его топором, как «вошь»-процентщицу. (Я всё-таки решила, что мрамор — жалко.) Но продаются ли теперь топоры? Вместо топоров всюду лежат их двухтомники (со скромными вступит. статьями о «другом великом лирике»2, которому подобен первый)…
Его придётся убить хотя бы потому, что он отнимает очень много времени. Этот паук ещё ведь сплетёт тьму всяких тенет (если не убить).
Пригрозите ему, пожалуйста, натуральным топором! (Мол, я как пантера… Или ещё как-нибудь.) Мол, Вы… Чтобы разгрузить свой рабочий день, т. е. — век…)
Он большой трус. (Вообще.) И трусость его такого рода: авось нарвусь на порядочного человека?!. Чем чёрт-батюшка не шутит!.. Побьют!.. (П. ч. в детстве ему, небось, говорили: «Шурик, не лги. Шурик, не воруй („пирожное эклер“ — „в столовой ИТР“)3. Ты мальчик хилый — могут побить (эти „ломовики — охотнорядцы“)…». Уверяю Вас, Стасик, именно в этом вся его мораль. В УЖАСЕ перед порядочным человеком… Перед этой возможностью порядочного человека (как ни мала она). Отсюда — и холопская любовь к Ахматовой, и многое другое (чем «подкупает» эта мелкая нежить)!
Ваша Т. Глушкова. * * *23–24 октября 1977 г.
Ох, Стасик! —это забава жестокая, между тем…
Пока всех более доволен Юра Смирнов, который меня — всё время — к миру подначивал, рассказывая трогательности. П.ч. на их Высших курсах4 происходило ежевторниковое страдание, о котором Тип5 — мне: «Мы ходили после занятий в пустой класс, курили и вздыхали на запретную тему, т. е. я — вздыхал, а он — понимал»; а Юра говорит, что были всякие театральные хватания за голову (мол, что я наделал!!!) и речи столь небранные, что даже, вместо того чтоб сказать: «сумасшедшая», — Тип говорил: «неистовая». И Юра подначивал, считая, что (Тип) «уже достаточно наказан».
(Речь текла про меж них даже про то, что ему, мол, стыдно «людям в глаза смотреть», что я, хоть и «неистовая», но — «наверное, права…», ну, и что деньги — лапу его (копытную) «жгут». «Так унизить», мол! Как я — его. «После такой дружбы!» И — «за такую нежность»! Ну, и т. д. и т. д. Курили и вздыхали. Вздыхали и курили.
Я, впрочем, верю Юре, что ему тот меня не ругал. П. ч. Юра этого так заведомо не допускает, что только дурак сиволапый мог бы тут рискнуть. Вроде Савельева, скажем… Ну, и Тип это прекрасно понял, да и знал, что тут надо — «кудри наклонять и плакать», а не поносить…)
