Журнал «Если» - «Если», 2006 № 02
Все это случилось несколько дней назад. Когда на следующее утро я обнаружил, что не могу открыть дверь и уйти, что не в силах даже разбить стекло и вылезти через окно, мне стала ясна суть происходящего. Поначалу я впал в отчаяние, но потом меня окутало спокойствие, и я примирился с судьбой. В стопках бумаг в той комнате каждый лист оказался превосходным карандашным рисунком. Поднявшись на второй этаж, я увидел пианино, а на нем — партитуру «Большой фуги» Баха. В прихожей второго этажа висела черно-белая фотография миссис Бритник, а рядом — фотография моих родителей, стоящих возле Анны, еще девочки.
И этой прихожей, и этих комнат уже нет. Они исчезли. Каждый день здесь исчезало по комнате. Сейчас я сижу в кресле Стэллина в единственной оставшейся комнате (она тоже исчезнет еще до вечера) и пишу этот рассказ — в каком-то смысле, мою фугу. Напротив сидит черно-белый кот, он прибежал ко мне, когда вокруг нас стал смыкаться исчезающий дом. За окнами и сад, и деревья, и небо утратили цвет и теперь кажутся нарисованными графитом — с великолепными полутонами, которые придают им вес и объемность. То же самое произошло и с комнатой вокруг нас: пол, стеклянные панели, кресла, растения, даже кошачий хвост, мои ботинки и ноги утратили цвета и обрели сероватые полутона карандашного эскиза. Полагаю, Анна скоро избавится от своего «состояния». А я, всегда считавший себя нежеланным, нелюбимым и непонятым, превзойду участь всего лишь художника и стану взамен произведением искусства — гораздо более долговечным. Кот громко мяукает, и я ощущаю этот звук как чье-то прикосновение к плечу.
Перевел с английского Андрей НОВИКОВ
© Jeffrey Ford. The Empire of Ice-Cream. 2003. Публикуется с разрешения автора.
Александр Сивинских
Скорый вне графика
Та-та-тат-та… Та-та-тат-та… — Смех напоминал быстрые несильные удары деревянным молотком-киянкой по железнодорожному костылю. Молоток был чересчур легок и совершенно не предназначен для подобной работы; костыль вбивался с трудом. — Та-та… Тат…
Азотов посмотрел долгим взглядом на сизые рельсы, на сливочное небо, на оседлавшую путевую стрелку сороку и потер нос пальцем. Ему вдруг совершенно расхотелось идти выяснять, кто балуется с киянкой. — Думаешь, «хохотушка»? — спросил он у Жулика. Жулик без энтузиазма подвигал пушистым задом и боднул лбом его ногу.
— Вот и я думаю, что она, — заключил Азотов. — А раз так, пойдем-ка обратно к Лёньке. Ну ее совсем, «хохотушку» эту.
Пропев нарочито скрипучим голосом «белая ночь опустилась, как облако, ветер гадает на юной листве», он тихонько вздохнул — времена, когда песня была популярна, а он юн и способен восторгаться белыми ночами, остались в прошлом — и вошел в дом. Жулик скользнул следом.
Леонид откровенно скучал. Сидел, заложив руки за голову, и бессмысленно таращился на выцветший календарь с купающейся мулаткой. Бутылка перед ним на треть опустела, кроссворд наполовину заполнился. Когда появился Азотов, Леонид переместил руки на стол, пробарабанил пальцами незамысловатый ритм и сонно моргнул.
— Ну, Вовка, ну и беспокойная ты личность, — сказал он укоризненно. — Ну что ты бродишь туда-сюда, как тень отца Гамлета? Сам же говорил, сейчас «окно» на три с половиной часа.
Азотов глянул на наручные часы, сверился с настенными. Настенные по обыкновению врали. Он знал это абсолютно точно, однако стрелки не подводил ни при каких обстоятельствах. Принцип обращения штурмана с морским хронометром гласит: «Не вмешивайся в работу тонкого механизма; для правильного вычисления времени достаточно знать поправку». Азотов отдал морской службе пятнадцать лет, и многие законы флота стали для него законами жизни.
— Теперь уже три часа десять минут, — педантично отметил он.
— Тем более, — невпопад сказал Леонид. — Тем более… Садись, трудяга, я тебе бутерброд сделал. Богатый такой бутербродище. С горчицей. Слой колбасы местами достигает двух сантиметров. И это — если не считать подложки из свежего листа салата! Сам в рот просится.
Азотов присел на скрипнувший табурет. По богатому бутербродищу деловито прохаживалась муха. Зеленая на розовом. «Хуже было бы, если наоборот», — философски подумал Азотов, согнал муху, решительно откусил от бутерброда и начал жевать…
— Лёня, — раздельно сказал он через секунду, аккуратно вытолкнул влажный кусок изо рта и отдал Жулику. — Лёня, блин, тело ты серое, я ж тебе русским языком говорил: не бери куриной колбасы.
— Хорош скандалить, отец, — беззаботно отмахнулся Леонид. — Ну, куриная, ну и что? Зато свежая. Если бы ты видел тамошний сервелат… — Он скроил гримасу предельного омерзения. — Его ж от плесени три раза с мылом мыли, постным маслом для блеска натирали. Я, к твоему сведению, полгода грузчиком в гастрономе работал и подобные фокусы не раз видел. А эта, — он любовно похлопал колбасный батон по тугому боку, — только вчера кукарекала, крыльями била и несушек топтала. Так что без комплексов, отец. Жуй, глотай.
— Я не могу, — терпеливо объяснил Азотов. — Не лезет в меня курятина.
— Накати стопарь — как родная пойдет.
— Во время вахты…
— Какая вахта, отец? — весело перебил его Леонид. — У тебя впереди три часа халявы, а ты долдонишь о какой-то вахте. Ну, Вовка, ну, йопэрэсэтэ, к тебе раз в год приехал лучший друг, а ты строишь трезвенника и трудоголика. — Он подбоченился, откинулся на стуле и прокурорским тоном проговорил: — Признай, ведь не будет сейчас по расписанию поездов?
— По расписанию не будет, — сказал Азотов.
— Тогда какие проблемы? Мы ж без фанатизма, по сто пятьдесят врежем под бутербродик, и хорош. Э-э-э… постой-ка. — Леонид притворно нахмурился. — Я что-то недопонял… Тут что, и без расписания ходят?
— Гм, — сказал Азотов. — Гм.
— Кончай хмыкать. Ходят?
— Ну… как бы… да.
— Иди ты! — радостно удивился Леонид. — А кто? Контрабандисты?
— От нас до границы тыща верст, — усмехнулся Азотов и вдруг решился: — Несуществующий поезд, понял?!
— Иди ты! — снова сказал Леонид, теперь уже недоверчиво. — Несуществующий поезд, офигеть! Типа Летучий Голландец стальных магистралей? Отец, а может, ты уже вмазал? Или травкой балуешься? Я видел, какая у тебя тут конопля…
Азотов оперся щекой на кулак, вытянул губы и стал внимательно смотреть на друга.
Под столом шумно искался Жулик, давешняя муха билась об оконное стекло, «хохотушка» в кустах за домом заходилась в истерике «т-т-т-т-тат!». Через минуту Леониду стало неуютно, он покаянно улыбнулся и пробормотал:
— Слушай, отец, взгляд у тебя!.. Не Азотов, а прямо Азатотов какой-то. Демоническая личность. Ты, в общем, того… Ты не серчай на меня… Я понимаю: фольклор путевых обходчиков, станционных смотрителей и все такое…
— Фольклор? Да я этот поезд видел, — убежденно сказал Азотов. — Лёня, гадом буду, я его вот этими глазами видел. Первый раз в прошлом году, в такую же белую ночь. Жулик запросился на двор, я и вышел с ним. А по железке — гул. Идет состав, вне расписания идет. И не по своей нитке, сука. Я бегом к стрелке, даже выматериться забыл. Едва успел перевести, ты-дымс, пролетел! Смотрю — пассажирский. Короткий, всего десяток вагонов, и такой, знаешь… — Азотов подвигал пальцами, словно ловя в воздухе подходящее слово. Поймал и тут же запустил щелчком в сторону Леонида: — …Фильдеперсовый…
— А точнее? — не понял тот специфического термина.
— Форма у вагонов совершенно необычная и цвет серебряный. Я, конечно, удивился, но не особенно. Решил: какой-нибудь новый «фирменный», скорый. Пропустил я его, кулаком погрозил, стрелку назад переставил — и к телефону. Какого, дескать, рожна? А диспетчер на меня — примерно как ты сейчас. «Пьете там до белой горячки, уже поезда мерещатся…» Ну, я ему ответил добрым словом, трубку положил. Потом с мужиками пообщался. Многие его видели. Кто раз, кто два-три. А у меня он после того стал регулярно появляться. Как белые ночи и утреннее «окно», так держи ушки на макушке. Раз в квартал в четыре сорок две летит. И всегда по чужой.
— С ума сойти, — протянул Леонид. — Ну а еще какие-нибудь… фильдеперсовые чудеса на железке бывают?
— Да бывают кой-какие, — сказал Азотов. — Насухо и не поверишь.
— Так я разолью?
— По сотке, — подумав, согласился Азотов. — Но не более, старичок.
— Оте-ец… какие дела, само собой по сотке! Для разгона больше и не надо. Во-от. Ну как, под гусарский тост?
— Под него. Ура!
— Ура.
Водка пошла гладко, а за ней и бутерброд полетел голубем; впрямь, как родной.
— Несуществующий поезд — штука редкая, — сказал Азотов, проглотив последний кусок бутерброда. (Воодушевленный его ожившим аппетитом, Лёня тут же стал сооружать второй.) — К тому же бес его знает, то ли он материален, а то ли нет. Зато Мертвый Обходчик и Синяя Бригада — самая реальная реальность. Или вон «хохотушка». Слышишь, будто где-то баба смеется?
