Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 10
К. Н. Леонтьев пришел к консервативной идеологии через борьбу с самим собой. Впоследствии он вспоминал, что в первые годы эпохи реформ «…все мы сочувствовали этому либеральному движению» и было «не легко… сжигать то, чему меня учили поклоняться и наши, и западные писатели… Но я хотел сжечь и сжег!». Избавившись от «увлечения» либерализмом, Леонтьев занял твердые консервативные позиции. «Мне стали дороги: монархии, чины, привилегии, знатность, война и самый вид войск; пестрота различных положительных вероучений и т. д.», — писал он впоследствии.
После Афона Леонтьев поехал в Константинополь. Там был написан его основной труд «Византизм и славянство». Получив душевное очищение, Леонтьев порывает с дипломатической карьерой, подав прошение об отставке. 1 января 1873-го он был уволен и жил в Константинополе и на о. Халки. Весной 1874-го вернулся в Россию. Зимой 1874–1875-го прошёл послушание в Николо-Угрешском монастыре. Часто бывал и подолгу жил в Оптиной пустыни, являясь духовным сыном о. Климента (Зедергольма), а после его кончины (1878) — старца о. Амвросия. Измученный физически, обремененный многочисленными долгами, Леонтьев был подвергнут еще одному испытанию. Душевная болезнь его жены стала ношей, которую ему пришлось нести до самой смерти. В России ему все нужно было начинать заново. В своей «Исповеди» Леонтьев писал, что «именно с тех пор как я обратился (с 1871 года), все мирские дела мои пришли в упадок. С тех пор как стал православным, я нигде себе места не найду… С Афона меня согнала болезнь, из Царьграда — удалила нужда. Из Кудинова изгнал меня в Оптину пустынь — страх. Да!.. Приехал я, дома нет — сломан и продан, сад зарос, мать в могиле… Везде разрушение, старость, нужда, одичание». Но, даже став окончательно на православные позиции, он не смог отвергнуть свое эстетическое понимание жизни, хотя безусловно и сразу отверг старые привычки: «От прежних привычек блуда я воздерживался там строго, хотя искушения были; посты содержал; Богу молился, духовное читал и других считал долгом приохотчивать к тому же; писал статьи Каткову в защиту церкви и имел одобрение от духовенства».
В январе-апреле 1880-го Леонтьев был помощником редактора газеты «Варшавский дневник», где напечатал ряд статей. 15 марта 1880 года, рекомендуя наследнику Александру Александровичу статью с критикой суда присяжных, Победоносцев заметил: «Радуюсь: в первый раз нашелся человек, имевший мужество сказать истинную правду о судах наших. Как на него заскрежещут зубами». В ответной записке будущий император отметил, что прочел статью с удовольствием. Однако издание закрылось. В письме Победоносцеву от 27 мая 1880 года хорошо видны чувства, переживаемые Леонтьевым. Ходатайствуя перед Константином Петровичем о финансовой поддержке газеты, Леонтьев признавался: «…я забочусь и о себе, или, вернее сказать, о возможности говорить ту правду, которая многим, и в том числе Вам, понравилась и которую высказывать публично я могу только в таком органе, который бы зависел или от меня самого, или от… единомышленника моего». Прося поддержать «Варшавский дневник», Леонтьев выражал сомнение в том, что издание получит реальную помощь. Письмо заканчивалось следующими строчками: «Лучше бы было, если бы никто не хвалил бы статей наших, если бы никто не пробуждал бы нашу энергию и нашу веру в отчизну, в которую мы оба верить совсем было переставали; тогда бы мы знали, что ждать успеха для доброго дела в наше время нельзя… Жить самим нашлось бы чем… и помимо этого бремени: но каково же видеть, что над всем охранительным и народным лежит какое-то… проклятие неудачи… Тут и слез мало…». Отсутствие поддержки вызвало у Леонтьева сильное раздражение против петербургских единомышленников, имевших деньги и власть, но на деле не оказавших никакой помощи. После закрытия газеты он получил место цензора в Московском цензурном комитете, где работал в 1880–1887 гг. В феврале 1887-го вышел в отставку и вскоре поселился близ Оптиной пустыни, проходя полумирское послушание.
Хотя к тому времени сочинения Леонтьева были представлены Александру III, на положении философа это особо не отразилось. Отмечая, что похвалы государя дороже, чем «похвалы 5000 читателей», Леонтьев вовсе не обольщался относительно своей роли, считая, что имеет на политику контрреформ не большее влияние, чем метеоролог на предсказываемую им погоду. Леонтьев желал не только «подморозить Россию». Он мечтал о консервативном творчестве. В письме Вл. С. Соловьеву он сетовал на сложившуюся ситуацию: «…Все казалось, что невозможно нам, не губя России, идти дальше по пути западного либерализма; западной эгалитарности, западного рационализма. Казалось, что приостановка неизбежна, ибо не может же Россия внезапно распасться! Но теперь, когда эта реакционная приостановка настала, когда в реакции этой живешь и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: „только-то?“».
Леонтьев любил Родину, как любят живого человека. Он необычайно тонко чувствовал душу России. Характерен в этом отношении отрывок из одной его работы: «Прекрасен тот дом, — писал он, — из которого вид на широкие поля… И в этом доме я, давно больной и усталый, но сердцем веселый и покойный, хотел бы под звон колоколов монашеских, напоминающих мне беспрестанно о близкой уже вечности, стать равнодушным ко всему на свете, кроме собственной души и забот о ее очищении!.. Но жизнь и здесь напоминает о себе!.. И здесь просыпаются забытые думы, и снова чувствуешь себя живою частью того великого и до сих пор не разгаданного целого, которое зовется „Россия“.
Философ желал блага своей родине. Он хотел дать самодержавию идейное вооружение, хотел возвысить и усилить власть.
Леонтьев предсказывал неизбежное торжество индустриализации. Он считал, что технические изобретения „выгодны только для буржуазии; выгодны средним людям, фабрикантам, купцам, банкирам… одним словом… среднему классу, который… является главным врагом царей, положительной религии, воинственности и дворянства“, а дальнейшее распространение их приведет неминуемо к насильственным и кровавым переворотам, „вероятно даже и к непредвидимым физическим катастрофам…“. По его мнению, индустриализация наносила удар по основам традиционного общества, подрывая религию, ослабляя дворянство и ухудшая положение рабочего класса. Леонтьев предлагал идею формирования замкнутых социальных групп — общин, сословий, корпораций и т. п., считая, что „сами сословия или, точнее, сама неравноправность людей и классов важнее для государства, чем монархия“, и выдвигал необходимым условием для существования всякого прочного и долговечного строя наличие юридически оформленных социальных страт. „Для того… чтобы Царская власть была долго сильна, не только не нужно, чтобы она опиралась прямо и непосредственно на простонародные толпы, своекорыстные, страстные, глупые, подвижные, легко развратимые; но — напротив того — необходимо, чтобы между этими толпами и Престолом Царским возвышались прочные сословные ступени; необходимы боковые опоры для здания долговечного Монархизма“
Большое значение в работах Леонтьева уделялось дворянству. Это в немалой степени было обусловлено происхождением самого Леонтьева, твердо уверенного в том, что аристократия — это носительница исторических преданий, хранительница „идеи благородства, идеи чести“. Вместе с тем в качестве беспрекословного авторитета, стоящего над сословиями (в том числе и над дворянством), выступал монарх. Леонтьев неоднократно подчеркивал, что народ чтил дворянство только как сословие „царских слуг“.
Подобно большинству консерваторов, Леонтьев считал, что крестьянская община, в силу традиций коллективизма, напрямую „связана с самодержавной формой правления“. Положительный момент он видел в том, что, освободившись от личной власти помещиков, крестьянский мир остался зависим от общины, разложение которой было бы трагедией, поскольку неизбежно привело бы к расслоению крестьянства и в итоге повлияло на прочность всей самодержавной системы. Замыкая крестьянский мир в рамках общины, Леонтьев не замечал, что этот мир уже стал неоднородным.
Помимо тех социальных слоев, которые находились в поле зрения консерваторов (дворянство, крестьянство и др.), К. Н. Леонтьев обратил внимание на рабочих (прежде всего в контексте осмысления западноевропейского опыта). Он считал, что „порабощение голодающего труда многовластному капиталу“ неизбежно приведет Европу (а возможно, и Россию) к социалистической революции. Леонтьев писал: „Рабочий вопрос — вот путь, на котором мы должны опередить Европу и показать ей пример. Пусть то, что на Западе значит разрушение, — у славян будет творческим созиданием“, считая, что только „одна могучая Монархическая власть“ может найти „практический выход из неразрешимой, по-видимому, современной задачи примирения капитала и труда“.
