Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 09
Баламут Льюиса пишет про англичан: «недостаток чувства юмора… почти единственный порок, которого они действительно стыдятся. Юмор сглаживает для них и, заметь, извиняет всё. Вот такой юмор совершенно неоценим как средство против стыда. Если человек просто заставляет других за себя платить — он пошляк. Если же он шутливо хвастает при этом и дразнит своих друзей тем, что они дают себя раскрутить, — он уже не пошляк, а весельчак. Просто трусость позорна, но если ее замаскировать шутливым хвастовством, юмористическими преувеличениями и комическими ужимками, она может показаться забавной. Жестокость позорна, если жестокий человек не назовет ее шуткой. Тысячи непристойных и даже кощунственных анекдотов не продвинут так человека в сторону погибели, как открытие: он может сделать почти все что угодно, и друзья не осудят его, а восхвалят, если только он выдаст это за шутку…».
Сколь прочно вошло в лексикон современной молодежи веселое словечко — «прикол»…
БЕНДЕР И ХЛЕСТАКОВ
Все оправдывает смех. И сколь часто какой-нибудь очередной Остап Бендер мировой истории из наглеца, хама, паразита превращается в жизнерадостного юмориста, который по непонятным причинам вдруг присваивает себе право спокойно пользоваться не ему принадлежащим имуществом, с улыбкой жить за счет тех, кто честно вкалывает (и чуть ли не все с этим покорно соглашаются), с беспечной легкостью обманывать встреченных женщин (не утруждаясь вдаваться в их переживания и трагедии), свободно вскрывать желтым ногтем замки на дверях чужих жилищ и т. д., и т. п. Он весь мир шутливо язвит и весело судит, тем самым оправдывая для себя и окружающих присваиваемое главенство в мире. И ни комплексов, ни угрызений. А его самого при этом не осуди: потому что «веселый и находчивый»… Веселым и находчивым все позволено. Ну кто захочет прослыть «чуваком без чувства юмора»!
Достаточно любой бездари начать навязчиво острить, пересыпать речь пошлыми каламбурами, коверкать язык дефективным произношением и жаргоном и т. п. — как, смотришь, это уже талант, большой человек, право имеющий… (Чехов писал, что склонность к каламбурам указывает на низший тип сознания. Поэтому дурные или просто бездарные герои его произведений часто каламбурят и сознательно искажают свою речь с целью поострить. Таков Туркин из «Ионыча», Соленый из «Трех сестер» и т. д.)
И вытерпливается все это от остряков не обязательно в силу слабости или робости окружающих. Веселая, шумная, напористая наглость как тип поведения настолько нехарактерна, непривычна, неприлична для традиционного русского православного сознания, что люди от неожиданности перед такой наглостью часто теряются и пасуют. Сами они, будь они хоть семи пядей во лбу, будь хоть преисполнены величайших достоинств, никогда вести себя так не будут. Поэтому и приписывают поневоле беспардонному, наглому, врущему и ржущему ничтожеству качества порой самые высокие, исключительные, «царские». И это прокладывает наглецу дорогу к власти, к казне, к средствам информации…
(На этом основаны интрига и комизм гоголевского «Ревизора». Хлестаков с его самозабвенным безбожным враньем — явление чисто петербургское, западное. И русская провинция, даже при всей «тертости» видавшего виды городничего, подобного явления раскусить не может. Пусть обитатели захолустья у Гоголя все погрязли в грехах, но на такое «свободное» вранье у них никогда бы бессовестности и бесстыдства не хватило.
Подобный тип наглого «веселого» сознания встречаем и у отрицательных героев «Войны и мира». Петербургская семья бездарных, безнравственных и лживых Курагиных, Долохов, захватчики-французы, мадемуазель Бурьен с ее «свободой лжи»… Как умели они порой поставить себя выше окружающих, выше тех умных, образованных, талантливых, тонких, честных, совестливых, кто составлял цвет русского дворянства!.. Таков Марк Волохов из «Обрыва» Гончарова. Таков отчасти комсомольский агитатор Ванюшка Найденов из «Поднятой целины» Шолохова… Сколько их! Имя им легион…)
УКРОЩАЙТЕ САТИРУ
А вот что в предупреждение потомкам писал о бесовских кознях и наваждениях автор «Недоросля» Денис Фонвизин («Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях»). Во времена его юности (накануне революции во Франции 1789 года и начала массового распространения тайных обществ) в России точно так же вовсю воспевалось и «рекламировалось» пьянство, распространялся разврат и буквально навязывалась мода на язвительное остроумие и сатиру: «…Головная боль… не допустила меня сделаться пьяницею, к чему имел я великий случай… Природа дала мне ум острый, но не дала мне здравого рассудка. Весьма рано проявились во мне склонности к сатире». (А в основе сатиры всегда отрицание и разрушение окружающей действительности. — А. Б.)
Далее: «Сей книгопродавец предложил переводить мне Голберговы басни… (Сатирические антимонархические и антирелигиозные аллего-рии. — А. Б.)…за труды обещал чужестранных книг… Но какие книги! Он, видя меня в летах бурных страстей, отобрал для меня целое собрание книг соблазнительных, украшенных скверными эстампами, кои развратили мое воображение и возмутили душу мою. И кто знает, не от сего ли времени началась скапливаться та болезнь, которою я столько лет стражду?..».
И наконец: «Видя, что везде принимают меня за умного человека, заботился я мало о том, что разум мой похваляется на счет сердца… Молодые люди! не думайте, чтоб острые слова ваши составили вашу истинную славу; остановите дерзость ума вашего и знайте, что похвала, вам приписываемая, есть для вас сущая отрава; а особливо если чувствуете склонность к сатире, укрощайте ее всеми силами вашими».
Обо всем рассказали и предупредили классики. Только кто их теперь читает…
СРЕДИ РУССКИХ ХУДОЖНИКОВ
Марина ПЕТРОВА
«ВОДИТЕЛЬНОЕ СЛУЖЕНИЕ» В. И. СУРИКОВА
(«Меншиков в Березове»)
Однажды, говоря о своих музыкальных пристрастиях, Суриков признался: «Я люблю Бетховена. У него величественное страдание»[4]. Как близка, как созвучна эта бетховенская мощь историзму суриковской трилогии. Ее образный строй лишен той житейской, мирской суетности, в которой тонет, растворяется человек, замкнутый на самом себе, на факте собственной биографии.
Последнее, может быть, менее всего как раз интересует художника, хотя в каждой из трех его картин присутствуют не только хорошо известные персоналии с чертами характерной индивидуальности, но и сама жизнь, конкретизированная в узнаваемых формах подлинного быта. Правда, выступают они здесь скорее уточняющими обстоятельствами места и времени, но еще не образа действия, а предложенный художником в каждом отдельном случае сюжетный ход — предчувствие близкой смерти или жизненная катастрофа той или иной личности — на наш взгляд, не более чем отголосок главной темы, но еще не ее нерв.
Как-то, размышляя о французском художнике Лорансе, Суриков заметил: «Нет в его картинах эпохи. Это иллюстрации на исторические темы»[5]. И хотя в данном высказывании отчетливо просматривается кредо самого художника, тем не менее воссоздание эпохи как таковой никогда не было для него самоцелью, а лишь необходимым условием, позволяющим пробиться к ее идеалам, выразителями, точнее, носителями которых и становятся суриковские персонажи.
Отсюда и выбор их, и авторское отношение к ним как к собирательному образу, в котором максимально концентрируется данная эпоха. А это, в свою очередь, позволяет рассматривать каждого такого героя не только и даже не столько как историческую личность, но как исторический тип. Отсюда и суриковская формула — «идеалы исторических типов»[6]. Но формула эта — не отвлеченное понятие, схематизирующее смысл его полотен. Преломленная в образе совершенно конкретного человека, она обретает ту жизненную силу, энергию и убедительность, которую отмечал еще А. Бенуа. «Никакие археологические изыскания, — писал он, — никакие книги и документы, ни даже превосходные исторические романы не могли бы так сблизить нас с прошлым, установить очаровательную, желанную связь между отрывочным нынешним и вечным, но забытым прошлым<…>, какая открылась в суриковских картинах»[7].
Хорошо известно, что сразу же после «Стрельцов» художник «задумал» писать «Боярыню Морозову». «Но потом, чтобы отдохнуть, — как он говорил, — „Меншикова“ начал»[8].
И хотя в русской истории всегда стоят рядом oбpазы царя-реформатора и его любимца, ставшего из простолюдина всемогущим временщиком, тем не менее данная фактологическая канва служила для автора лишь формальным поводом. На наш взгляд, избранная последовательность в создании картин была все же продиктована той внутренней логикой, что заявила о себе уже в «Стрельцах» с их трагическим пафосом победы града над храмом.
