Журнал «Наш cовременник» - Наш Современник, 2002 № 03
27 января 1807 г. произошло сражение при Прейсиш-Эйлау, на которое Г. Р. Державин откликнулся «кантатой на победу французов русскими» «Персей и Андромеда». В ней под именем Андромеды автор подразумевал Европу, освободителем «страждущей девы» Персеем явился Александр I, а Губителем — «живой саламандр» Наполеон. Вот его эсхатологический «портрет» (ср.: Апок.: 13,11):
За громом громы ударяют,
Освечивая в тме бездонну ада дверь,
Из коей дивный вол, иль преисподний зверь
Стальночешуйчатый, крылатый,
Серпокогтистый, двурогатый,
С наполненным зубов-ножей разверстым ртом,
Стоящим на хребте щетинным тростником,
С горящими, как угль, кровавыми глазами,
От коих по водам огнь стелется струями… И т. д.
В письме от 11 июня 1812 г. (т. е. дня вторжения наполеоновской армии в Россию) на имя военного министра Барклая-де-Толли дерптский профессор библейской экзегетики и восточных языков Вильгельм Фридрих Гецель приводил свои исчисления, согласно которым в имени Наполеона (по французскому алфавиту) содержалось звериное число из Апокалипсиса: 666 (речь идет о том месте Священного Писания, где говорится: «Зде мудрость есть, иже имать ум, да почтет число зверино: число бо человеческо есть и число его шестьсот шестьдесят шесть» (13,18).
В той же главе, стих 5, сказано: «И даны быша ему уста, глаголюща велика и хульна, и дана бысть ему область творити месяц четыре десять два». Под последней цифрой иногда подразумевали наполеоновский возраст (в 1812 г. ему уже было 43, и отсюда выводили неминуемость его скорого падения), другие толкователи исчисляли 42 месяцами время его военных успехов (намекая на безуспешную испанскую войну). Слова Апокалипсиса о звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами (13, 1) толковали как указание на семь королей, поставленных Наполеоном (неаполитанский, вестфальский, виртембергский, саксонский, голландский, испанский, баварский). Под десятью рогами, согласно этому же толкованию, подразумевались народы, попавшие под власть Наполеона и перечисленные в царском манифесте от 3 ноября 1812 г.: австрийский, прусский, саксонский, баварский, виртембергский, вестфальский, итальянский, испанский, португальский, польский.
Соотносили с текстом Священного Писания и назначение М. И. Кутузова главнокомандующим русскими войсками (8 августа 1812 г.). Причем возведение незадолго до этого графа М. И. Кутузова в княжеское достоинство (29 июля 1812 г.) как нельзя более отвечало пророчеству Даниила (12,1) о восстании великого князя Михаила, стоящего за свой народ против нечестивого царя-самозванца.
Нельзя сказать, что подобным образом Наполеона трактовали только в России. В 1812 г. «Сын Отечества» опубликовал переведенный с испанского «Гражданский катехизис» (он распространялся в Севилье в 1808 г.), в котором содержалась следующая характеристика «врага благополучия» «императора французов»:
«Вопрос: Сколько он имеет естеств?
Ответ: Два: сатанинское и человеческое.
В. От чего происходит Наполеон?
О. От ада и греха».
Подобные настроения были распространены и в действующей армии. В своих записках, которые читал и рецензировал Гоголь, полковник И. Т. Радожицкий вспоминал об одном из нестроевых офицеров, знатоке Священного Писания, который в самом начале войны проповедовал, что Наполеон есть «антихрист, сиречь Аполлион», предрекал занятие французами Москвы и т. п. Явно вслед за ними появился в десятой главе «Мертвых душ» пришедший «неизвестно откуда» пророк «в лаптях и нагольном полушубке, страшно отзывавшемся тухлой рыбой». Он, как известно, смутил сначала купцов, а затем и чиновников города N известиями о Наполеоне-антихристе, что привело и к похожим упражнениям в «апокалипсических цифрах». Толстовский Пьер Безухов следовал в своих исчислениях, как мы видим, за этими авторами.
Но объявление Святейшего Синода от 6 декабря 1806 г. действовало совсем недолго. 25 июня 1807 г. был заключен Тильзитский мир, и об этом объявлении на официальном уровне предпочли забыть, а 17 июля последовала высочайшая его отмена. Согласно воспоминаниям декабриста В. И. Штейнгейля, после чтения синодального воззвания («увещания», по определению мемуариста) по храмам «во многих местах России» «в воскресенье, в понедельник получено с курьером официальное известие, что и х в е л и ч е с т в а императоры на Немане обнимались и обменялись орденами; следовательно…».
Однако мифологизацию образа Наполеона уже невозможно было остановить. Любопытно, что в ее орбиту оказались втянутыми и переговоры двух императоров. Обратимся еще раз к «Старой записной книжке» П. А. Вяземского. «Когда узнали в России о свидании императоров, зашла о том речь у двух мужичков. „Как же это, — говорит один, — наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем? Ведь это страшный грех!“ — „Да, как же ты, братец, — отвечает другой, — не разумеешь и не смекаешь дела? Наш батюшка именно с тем и велел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уж допустить его пред свои светлые царские очи“». Известен и другой вариант этого анекдота, где в роли второго мужичка выступает Н. М. Карамзин.
Со встречей императоров на Немане связан, на наш взгляд, еще один знаменитый эпизод из «Мертвых душ». Позволю себе напомнить его. Павел Иванович Чичиков пожаловал в гости к Манилову и после повествования о «хозяине дома» и его супруге рассказчик возвращается к своим «…героям, которые стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед.
— Сделайте милость, не беспокойтесь так для меня, я пройду после, — говорил Чичиков.
— Нет, Павел Иванович, нет, вы гость, — говорил Манилов, показывая ему рукою на дверь.
— Не затрудняйтесь, пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, проходите, — говорил Чичиков.
— Нет уж, извините, не допущу пройти позади такому приятному, образованному гостю.
— Почему же образованному?.. Пожалуйста, проходите.
— Ну да уж извольте проходить вы.
— Да отчего ж?
— Ну да уж оттого! — сказал с приятною улыбкою Манилов.
— Наконец оба приятеля вошли в дверь боком и несколько притиснули друг друга».
А теперь сопоставим этот текст с фрагментом мемуаров очень близкой к императору Александру I гр. Софии Шуазель-Гуфье. Первая редакция этих воспоминаний была напечатана в Брюсселе в 1829 г., вторая — в 1862 г. в Париже. Перевод извлечений С. И. Макаровой по изданию 1829 г. был опубликован в 20 т. «Русской старины» за 1877 г., полный перевод З. Мирович издания 1829 г. вышел в Москве в 1912 г., переиздан в 1999 г. Ситуация «гость — хозяин» разрешалась здесь не просто в рамках вежливости, но дипломатического протокола.
«Плот принадлежал Наполеону. После первых приветствий и взаимного представления друг другу великого князя Константина и Мюрата, в то время Бергского великого герцога, Наполеон пригласил русского императора в предназначенный для совещания кабинет (в переводе С. И. Макаровой: палатку, в других источниках: павильон. — В. Г.). Александр стал уверять, что он — на своем берегу, Наполеон — что он на своем плоту. Чтобы прекратить эти церемонные пререкания, Александр сказал: „Так войдемте вместе“. Так как дверь была очень узкая, оба государя принуждены были тесно прижаться друг к другу, чтобы войти одновременно». Любопытно, что через семь лет Александру I пришлось столкнуться с похожей ситуацией, но ее вторым участником был уже легитимный король Франции. Вспоминает та же мемуаристка: «Когда, при вступлении короля в столицу Франции, союзные государи обедали в Тюиллерийском дворце, Людовик ХVIII, вероятно, соблюдая старинный этикет французского двора, первый прошел в зал королевского банкета. Император Александр, несколько удивленный, сказал, улыбаясь, окружавшим его лицам: „Мы, северные дикари, более вежливы в своей стране“».
В свое время Д. С. Лихачев в статье «Социальные корни типа Манилова» обратил внимание на то, «что в Манилове есть определенные признаки принадлежности его к высшему бюрократическому кругу России». Однако вполне устоявшаяся к тому времени в литературоведении точка зрения на «Мертвые души» как на художественное отражение николаевской эпохи (ср. название известного, неоднократно переиздававшегося труда М. С. Гуса «Гоголь и николаевская Россия», М., 1957) заставила ученого, на наш взгляд, сместить хронологические ориентиры своего исследования и в результате прийти к такому выводу: «Николай I, конечно, не был непосредственным прототипом Манилова (соблазн увидеть в Николае I прототип Манилова велик), но между ним и Маниловым намечается отчетливое типологическое сходство».
Между тем даже на самый первый взгляд гораздо более «отчетливое типологическое сходство» имеется между этим гоголевским героем и государем Александром Павловичем (хотя, разумеется, и здесь речь не может идти о непосредственном прототипе). К тому же следует иметь в виду, что при всех явных различиях между государями некоторое «братское» сходство в характерах, в поведении, в общей, так сказать, стилистике дворцовой и придворной жизни все-таки сохранялось, особенно если вспомнить о подчеркнутой консервативности многих ее форм. Но как бы то ни было, сейчас речь идет о самом старшем из братьев.
