Журнал Поляна - Поляна, 2013 № 03 (5), август
— Байкал, — сказал Петр Петрович. Впервые в его голосе я услышал что-то напоминающее почтение. — Не зальдился еще. Дышит Батя.
Забор кончился, и перед нами открылся Байкал. Он властно ревел и неторопливо клубился сплавом свинца и ртути. Выглянуло солнце, и Байкал весь осветился жемчужными молниями. Дул пронзительный ветер, наверное, тот самый баргузин. Глаза слезились, и в слезах озеро словно бы набухало радужными изводами. Я почувствовал что-то особенное. Беспричинное, большое и настоящее. Скорее всего это было счастье. Счастье, что бывает же на свете такое. Такая мощь. И что она — наша, родная, а значит — и моя тоже.
Я посмотрел на Петра Петровича. Он испытывал те же чувства, только они ему были привычнее, и выглядел он как-то особенно мудро. Я оглянулся назад, на Зинаиду Васильевну. Она стояла у сосны метрах в десяти и, прикрывая свободное ухо рукой, смеясь и плача, говорила по мобильному. Поймав мой взгляд, она оторвалась от телефона и крикнула нам, стараясь перекричать Байкал.
Я услышал пунктиром:
— …полчаса назад… три шестьсот… порядке…
— А чо! Нормально, ага? — сказал Петр Петрович и сердито почесал глаза.
А Байкал все ревел, ворочая своими живыми мыслящими каменоломнями и дул льдистый баргузин, сипло и удивленно присвистывая в соснах. И солнце то являлось волшебными праздничными вспышками, то исчезало, делая мир серьезным и суровым. И это была настоящая жизнь.
Вернулись мы с Байкала вечером. Отметили, конечно, рождение внука — Васятки — в каком-то ресторанчике недалеко от «Башки». Подсвеченная «Башка», казалось, смотрела уже не так сурово, а даже как-то всепрощающе.
В Москву я привез пять омулей, жвачку-серу, пахнущую дымком, безалкогольный бальзам «Байкал», помогающий от всего на свете, и что-то особенное, непривычное на душе.
Скоро буду крестным папой. Сами знаете, чьим, ага?
Бардак вам да любовь!
В одном московском вузе, в котором мне приходилось когда-то подрабатывать (не буду говорить, в каком), есть две кафедры (не буду говорить, какие), которые находятся рядом. Буквально — две соседние двери. Между дверями — полтора-два метра.
У кафедр, как им и полагается, есть заведующие. Их фамилии с инициалами, разумеется, вывешены на табличках.
Так вот одной из кафедр заведует Попов М. И., а другой — Копчиков И. М.
Конечно же, про Попова и Копчикова в этом вузе ходит множество анекдотов. «Копчикова» и «Попова» все бесконечно склоняют и спрягают.
Как по заказу, Михаил Иванович, Миша Попов, которого я давно и хорошо знаю, — человек невысокий, очень полный, щекастый, немного несуразный и очень-очень добрый.
А Иван Михайлович, Ваня Копчиков, который тоже мне весьма хорошо известен, — худой, длинный, какой-то весь бугристо-костистый и нрав имеет колючий, вспыльчивый и желчный. В глубине души он тоже добрый и даже ранимый. Но об этом сразу не догадаешься. Как и про Мишу Попова сразу не догадаешься, что не так уж он и прост. Хитрости у Миши хоть отбавляй.
Люди они совсем разные.
Например, если возникает какая-то служебная проблема, то Ваня Копчиков сразу бросается в драку, издавая свои излюбленные боевые кличи, типа: «Сейчас мы эту Сахару пропылесосим!» Или: «Сейчас мы эту мандулу унасекомим!» И пылесосит, и насекомит. Он очень любит «пылесосить Сахару» или «косить баобабы» или что-нибудь в этом духе.
Миша Попов — совсем другой. Если встает проблема, он первым делом широко улыбается и произносит свое любимое: «Да, это дело требует незамедлительного отлагательства», — и ничего не предпринимает. И в 90 % случаев проблема каким-то волшебным образом рассасывается сама собой.
Я не знаю, кто из них прав. Наверное, оба.
Много чего говорят в институте про Попова и Копчикова. Например, что «Попов задним умом крепок», а «Копчиков грудью стоит за своих коллег». Что «Попов — голова!», а «Копчиков всегда готов подставить плечо». Что «у Попова широкая душа», а «Копчиков — становой хребет факультета». И все в таком же духе.
Оба, кстати, в перспективе метят в деканы. И постоянно идут споры о том, кто имеет больше шансов. Сторонники Попова утверждают, что круче всегда тот, кто больше, а приверженцы Копчикова — что побеждает всегда тот, кто выше.
При этом Миша и Ваня — большие друзья и ссориться не собираются.
Только один раз у них по пьянке наметилась несколько недружелюбная дискуссия, но тут же была улажена женами. Основательно проконьяченный Миша Попов кричал Ване Копчикову:
— А зачем ты, Ваня, в моей фамилии своей фамилией ударение переставил, а?!
— Я, Миша, не переставлял! — кричал в ответ Ваня.
— Нет, переставил! Я, можно сказать, из духовного звания, сын священника, а ты, Ваня, из меня какого-то потомка задницы сделал!
— Я не делал из тебя задницу, Миша!
— Делал, Ваня!
— Нет, Миша, не делал! А моя фамилия, если хочешь знать, обозначает птицу!
— Она не птицу означает, Ваня, а хвостовой атавизм.
— Нет, Миша! Я не атавизм! Я ведь в сущности Кобчиков, а не Копчиков. А кобчик, Миша, — это такая красивая и гордая птица. А ты своей, извини, двусмысленной, прямо скажем, фамилией меня из гордой птицы сделал каким-то, прости за выражение, спинозадым ничтожеством!
— Это ты из меня сделал двусмысленого потомка, Ваня!
— Молчите оба, — хором сказали жены Миши и Вани Маня и Саня.
— Молчи, недвусмысленный потомок задницы! — сказала Маня.
— И ты помалкивай, птица спинозадая! — сказала Саня.
И Миша с Ваней замолчали. И больше уже на эту тему никогда-никогда не заикались.
В общем, с Поповым и Копчиковым не соскучишься.
Но мне хотелось рассказать совсем о другом. Я много лет наблюдаю за семейной жизнью Попова и Копчикова. И эти наблюдения наводят меня на глубокие философские размышления.
И Миша, и Ваня женаты двадцать лет. У Миши жену зовут Мария, Маня, а у Вани — Александра, Саня. Они дружат семьями. И дети их дружат. В общем — все хорошо. Но!
Сначала про Мишу и Маню.
Вообще Миша Попов относится к особой категории мужиков. Я знаю, что говорю: сам отчасти такой же. Не до такой степени, но все же.
Миша на работе — в общем-то монстр. Он все про всех знает. Он в курсе всех интриг и слухов. Несмотря на свое внешнее раздолбайство, Миша четко знает, что ему нужно. И никогда не ошибается. Его уважают и даже побаиваются, потому что хотя сам Миша гадостей не делает, но если вдруг сделали гадость ему — он не прощает. Он помнит все и мстит. Он всегда внутренне собран. И всегда во всеоружии.
Но когда Миша приходит домой, он превращается в такое расслабленное существо, что диву даешься.
Миша Попов — человек, в быту начисто лишенный чувства порядка. Он никогда не знает, что и где у него находится. Когда Миша курит, он стряхивает пепел везде. При этом ни разу не повторившись: в ботинок, в аквариум, на штаны, на голову соседа на балконе снизу. Он регулярно стряхивает пепел на кошку. Несколько раз в забывчивости он тушил об нее окурки.
Он три раза менял загранпаспорт, потому что прожигал его.
Если у Попова вдруг застегнута ширинка, это значит, что сзади у него треснули штаны.
Когда он приходит с работы, он, к примеру, забыв закрыть входную дверь, снимает один ботинок, и, поскольку шнурок на втором не развязывается, он в одном ботинке идет на кухню попить водички, пытаясь по дороге снять штаны. С наполовину снятыми штанами (с ноги без ботинка), которые волочатся по полу, он долго продвигается к кухне. По пути на пол падают кактус и книги. Визжит кошка.
На кухне он долго ищет, во что бы налить нарзану и обязательно находит что-нибудь специфическое. Например, пустой цветочный горшок с дыркой в дне. Он долго льет нарзан в горшок, удивляясь вместимости горшка. Потом долго изучает лужу, не понимая, откуда она взялась. Звонит Мане и сообщает, что их затопили. Маня называет его свиномопсом и говорит, что скоро будет и чтобы он, Миша, никуда не двигался с места до ее, Маниного, прибытия.
Миша, насвистывая что-то беззаботно-веселое, не двигаясь с места, как ему и было предписано, открывает холодильник и долго ищет, чем бы ему закусить. Находит гранат и начинает его чистить. Через десять минут, в окровавленной рубашке и с алой мордой, как будто он вурдалак, Миша играет с кошкой. Он радостно подбрасывает ее к потолку и ловит, думая, что кошке это нравится. Кошка орет, но терпит.
В это время в квартиру через дверь, которую забыл закрыть Миша, заглядывает соседка. Она видит Мишу, без штанов, вернее, со шлейфом штанов на одной ноге, в одном ботинке, стоящего в луже, всего в гранатовой крови, и орущего под потолком обезумевшего кошака.
— Заходите, Серафима Антоновна! — приветливо кричит ей Миша, и, забыв, что кошку надо в очередной раз поймать, радушно направляется навстречу соседке. Та пятится. Кошка с лязгом падает на кастрюлю с рассольником. Кастрюля опрокидывается. Кошка запрыгивает в холодильник, который, конечно же, не закрыл Миша. И в это мгновение за спиной ошалевшей от впечатлений Серафимы Антоновны возникает Маня.
