Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1980 год
Но возле столовой я увидел скопление грузовиков — рядом проходила трасса на Магадан. Все автомашины стояли с включенными двигателями — в воздух ввинчивались разбухающие спирали выхлопных газов. Техника пришла и сюда, в Оймякон. До самого праздника оленеводов я не видел ни одного ездового оленя, ни одной запряженной лошади: тракторы, грузовики, мотоциклы. Позже узнал: ни за какие коврижки, если он не табунщик и не пастух, уважающий себя оймяконец не сядет верхом на лошадь!
В столовой Томтора также господствовал стандарт: привозная баранина, вездесущий морской хек, сметана и молоко. Пользуясь правами гостя, я три раза в день заказывал блюда из местных натуральных продуктов: оленина, жеребятина, речная или озерная рыба. Не будучи гурманом, все же беру на себя смелость заявить: никогда ничего не ел вкуснее оймяконской жеребятины! Жаркое буквально тает во рту, превосходя по калорийности любое другое мясо.
В этот день мы побывали с Чисханом в домах долгожителей. Тимофея Номеровича Сивцева встретили в переулке — он шел к своему дому с двумя ведрами в руках. По согбенной спине (ведра почти волочились по снегу) и по высохшему лицу было видно, какой это древний старец. По слухам, ему давно перевалило за сотню лет, было что-то около ста десяти, но старик еще сам ухаживал за личным скотом, сам носил воду и ходил в магазин за хлебом. Свою мать Тимофей Номерович плохо помнит, а отца и вовсе не знал: «Отца не было, был только номер». В старину ребенку, чей отец желал оставаться неизвестным, местная власть присваивала номер, человек становился Номеровичем. Жизнь для Сивцева оборачивалась не самой лучшей стороной: с детства пришлось батрачить, стоически выносить холод и голод. Тимофей жил вроде одинокого скрюченного дерева на краю скалы.
Я отметил, что Тимофей Номерович не носит меховой одежды, ходит, как все якуты, во всем покупном: стандартные ватные брюки, ватная телогрейка, простая хлопчатобумажная рубашка.
Но его деревянный дом построен в старинном якутском стиле. По словам долгожителя, дерево, и только дерево сохраняет человеку здоровье. Ничем не прикрашенное, голое дерево глядело отовсюду: стены, затертые до глянца ветошью, балки с разводами узоров и глазками сучков, опорные колонны. Снаружи для тепла стены были покрыты штукатуркой.
Столетняя Анна Михайловна Березкина также проживала в самоладном доме. Но жилище ее было ярко отмечено благами цивилизации: полы комнат покрывал мягкий, цвета сирени и роз, пластик. Сама Анна Михайловна немного прихворнула, хотя до 95 лет никогда и ничем не болела. Но ее дочь (она почти вдвое моложе матери) страдает ревматизмом: ухаживала за скотом на ферме, всегда (кроме зимы, конечно) ходила в резиновых сапогах по холодной, стылой земле — даже самым жарким летом земля Оймякона отдает ярым дыханием января. «Все это от резины», — сказала дочь долгожительницы. А еще, наверное, от линолеума, подумалось мне; говорят, модное покрытие отнюдь не способствует излечению ревматизма. Старшему сыну Березкиной исполнилось 75 лет, выглядел он вполне здоровым.
— Куда-а-а! — махнула рукой долгожительница. — Современная молодежь не проживет столько. Даже дрова не готовят руками, надеются на машину. Мы-то много работали — ой, много!
Ослепительное, безгранично щедрое солнце ударило по глазам, едва мы, вышли на улицу, — с непривычки я все забывал вовремя набросить на переносицу темные очки. Во дворе Анны Михайловны копошилось многочисленное малолетнее потомство Березкиных — внуки и правнуки. Сама Анна Михайловна не знает им счета: давно перевалило за семьдесят. У самой долгожительницы было одиннадцать детей.
— Скоро соберутся на свой праздник оленеводы, — сказал Чисхан, — приедет столетний эвен Андрей Данилов из Учюгея. Прекрасный старик! Шутник! В прошлом году говорит совхозному директору: «Какая молодежь изнеженная пошла! Я вот пасу стадо оленей, а мой парнишка Егорка бросил пасти, — бока, говорит, болят». А этому «парнишке» семьдесят лет стукнуло; осенью он женился на молодой, отбыл в Охотск, в свадебное путешествие. Ехал по-старинному, на оленях.
— Мы зашли к Чисхану домой. Старый писатель жил одиноко: ветер судьбы разнес его детей по разным углам Якутии. Квартира его располагалась в нелепом двухэтажном доме — потому нелепом, что проект здания, очевидно, предназначался для Подмосковья или Поволжья, а приблудил на Полюс холода... Когда морозы доходили до семидесяти, приходилось набрасывать на себя два одеяла, а сверху — пальто. Убранство квартиры составляли кровать, мягкое красное кресло, письменный стол и полка с книгами. Я взял с полки сборник рассказов Чисхана, изданный в Москве, — «Индигирка». Почти вся книга посвящена Оймякону, его людям, его озерам и рекам, его солнцу и блеску вершин... Он очень любит, свой край: не напрасно писатель избрал в качестве псевдонима давнее якутское название Оймякона. Кажется, я понимал Николая Максимовича: он вернулся в родные края в надежде на новый взрыв творческих сил, в надежде на вторую молодость. Одна из старых якутских легенд утверждает: кто доживет до ста лет, у того отрастет новый зуб мудрости, придет вторая молодость, а с ней — познание сокровенных загадок жизни.
— Четыре года я живу здесь, — негромко, на полушепоте, сказал Чисхан, — и только в эту зиму начал писать. До этого — ни одной строчки! Будто не жил, не родился и не рос здесь, а впервые увидел этот край. Поражает все: люди, природа, животный мир. Вдумайтесь: природные условия самые жесточайшие, а совхоз (оленеводство, коневодство, молочный скот) один из передовых в Якутии! Зимние морозы сильнейшие в мире — плевок замерзает на лету, ударяясь оземь со стуком пули, — а вода в реках стоит открытой! Железная стойкость, взявшаяся невесть откуда, вселяется и в зверя и в человека...
Минувшей зимой был такой случай: семнадцать парней и девушек возвращались на автобусе из Учюгея (ездили туда с концертом), на половине пути неожиданно кончился бензин, а через час от мороза разорвало аккумулятор. Почти все девчата и парни были в легких ботиночках, а на градусниках в ту ночь спиртовой столбик опустился до минус шестидесяти- костер почти бесполезен в такой мороз. Молодежь в ожидании помощи продержалась возле автобуса одиннадцать часов — и никто даже не простудился! Такое возможно только в Оймяконе...
Среди тех семнадцати был один русский парень — и он не заболел. Люди, приехавшие в Оймякон из самых дальних и теплых краев, с трудом переносившие минус десять, в Оймяконе вдруг обретают морозостойкость...
— Ешьте хаяк! — угощал меня Чисхан. — Кто ест хаяк, чохон и кюёрчах, тот никогда не болеет! На Полюсе холода самое жирное молоко — природа знает, что делает, она стандарта не признает!
Своей коровы у Чисхана, конечно, не было — чохон и кюёрчах мы ели в Оймяконе. Старый поселок Оймякон находился в сорока километрах от Томтора. Мы туда выехали на следующий день. Шофер старенького «газика» больше всего боялся встречных машин: дорога настолько узкая, что не разминуться, по обочинам высились сверкающие сугробы.
По дороге мы заехали к коневодам. Лошадки в косматых шкурах, дающие хаяк, вкусом и цветом напоминающий хорошее вологодское масло, содержались в длинных коралях, сделанных из лиственничных жердей (лиственница — единственное поделочное дерево в Оймяконе). Я сделал несколько снимков. Трудно было определить выдержку: с чистого синего неба и снизу, от снега, били потоки сильнейшего света — никогда раньше я не видел такого яркого солнца! Лошадки поднимали наивные мохнатые морды, дико шарахались от щелчка фотокамеры.
Среди моря снегов замаячили домики старого Оймякона.
— Собственно, это и есть Полюс холода, — сказал Чисхан, — эпицентр. Когда в Томторе шестьдесят градусов мороза, в старом Оймяконе шестьдесят четыре.
В Томторе — центральное отопление, прекрасный клуб, современные жилые здания, просторные магазины, Старый Оймякон выглядит более скромно: обычные бревенчатые домики, обмазанные глиной или цементом. Есть и в нем свои долгожители: чета якутов Арьян и Афросинья Винокуровы. Живут в местечке Ют-Урбут, живут по-старинному непритязательно.
Неуемное солнце накаляет снега, сугробы колышутся сплошным белым огнем. И среди этой белизны — черные кучи земли. Несколько таких куч, а чуть поодаль — бревенчатый, явно заброшенный дом. Это ли Ют-Урбут? Начинаю сомневаться, как вдруг в «кучах земли» различаю очертания окон. Юрты!
Старинная якутская юрта вначале ошеломляет, разочаровывает: отвал растрескавшейся земли в форме стога. Черно, мрачно... И тем неожиданней и глубже чувство уюта, когда открываешь дверь. Полусферический дощатый потолок, крепкие опорные колонны из стволов лиственниц, бревенчатые стены. Везде дерево. Оно лоснится от времени и кажется лакированным. В старину, говорят, дерево для якутских юрт пропитывали конским жиром. Не столько для красоты, сколько для прочности.
