Журнал Поляна - Поляна, 2013 № 03 (5), август
— Не отдам! — зарычал он. — Сами добывайте! — и повторил это заклинание несколько раз.
«Четырехголовый» замер: он внимательно слушал. Матерый сзади скалил зубы, казалось, он смеется.
Охотник медленно, без резких движений, надел куртку и поднял капюшон. Та-ак! Чтобы привести примитивный арбалет в боевое положение, надо опустить его вниз, наклониться, стать ногами на лук и потянуть тетиву руками-ногами-спиной, пока на крючок не западет.
Это секунд пять-шесть. Захотят, за это время в клочья разорвут. Но волки не тронулись с места. С арбалетом у груди Гарт стал пятиться назад, на противоположный берег ручейка, и пятился до тех пор, пока в поле зрения не попал и «сам». Неприятно иметь врага за спиной.
— А ну, пошел, пошел отсюда, если шкура дорога! — охотник шагнул навстречу волку и поднял арбалет к плечу, — ты стрелу получишь, мамка твоя — нож, а малых ногами раскидаю!
Матерый мягко прыгнул в сторону, сделал большую дугу и присоединился к своему семейству на том берегу ручья.
С оружием наготове Гарт пошел на них, выкрикивая короткие злые слова. Но не успел он поравняться с рюкзаком, как волки растворились в тумане. Гарт опустил арбалет и увидел, что он пустой! Обронил стрелу? Нет. Две висели на поясе, одна торчала в голове оленя. Забы-ы-л положить стрелу в желоб! Ну, не осёл ли? Сашка коротко рассмеялся, затем стал смеяться все сильнее и никак не мог остановиться, а потом смех перешел в кашель.
В другой кашель.
В щадящий больные бронхи.
В такой, от которого мокрота отходит.
Охотник отнес рюкзак «домой» и вернулся с волокушей. Перетащил к огню все до косточки, даже ноги, голову и толстый сизый шар оленьего желудка. И все это время кашлял. И плевался, как верблюд. И устраивал передышки. Ужас, сколько гадкой липкой слизи в легких больного человека!
Мясо он отделил от костей и уложил в яму, выстланную мохом. В другую яму уложил кости, в третью — жир: олень был очень жирный.
Затем Гарт вскрыл олений желудок, намазал его зеленым пахучим содержимым оленью шкуру, сложил ее конвертиком и прикрыл сверху плащом. Пусть ферменты работают, шкуру выделывают.
Над островом стоял туман и сыпала мелкая бесконечная морось. Устал Гарт, как пес, до боли в сердце. Куртка и штаны на нем промокли, но запасная рубашка, свитер, пуловер, носки и спальник, загодя уложенные в поваленную набок бочку, остались сухими. А вот и суп в кастрюле поспел! Сашка забрался в бочку, покрутился, устраиваясь, — ноги наружу торчат. Тогда он пристроил на бочку найденную ранее бамбуковую лодочку вверх килем, прикрыл ее днище пленкой из «поленоэтилена» и придавил жердями. В бочке он постелил брезент и свитер, сверху — спальник. Наложил себе дымящегося мяса в деревянное блюдо, налил бульона в бутылочный стакан, прикрыл костры досками и залез в бочку. В тесноте — не в обиде. «Диоген жил в бочке, мне просто переждать». Но еда не шла. Не хотелось, не жевалось, не моглось. Зато выпил стакан горячего душистого бульона. И второй. И с каждым глотком, с каждой каплей испарины чувствовал, как болезнь уходит из тела. И заснул. Проснулся, поел холодного мяса с белыми корочками жира на нем и заснул опять.
21. Подружились
«Белый шум» — древнейший из шумов земли. Так шумит волна, трава, ручей, дождь, рожь, лес. Крепко спится, хорошо работается, легко думается под белый шум.
Сашка слушал дождь. То барабанит, то отстанет, то совсем перестанет. А он под крышей. Тепло и сухо. Но что это за скрежет такой врезается в белый шум. Будто крыса под полом у самых ног. Сашка приподнялся на локтях и глянул.
В полуметре от него пристроился на мху Черныш. Его темная шубка блестела от влаги, но лег он так, что вода с крыши стекала стороной, а сам он оставался сухим. Охотник мысленно похвалил зверька за сообразительность. Но чем он там занимается? Присмотрелся — батюшки! Да он же переднюю ляжку оленью грызет! Достал из ямы кость, на которой еще довольно мяса оставалось, спрятался от дождя под крышей, и уплетает ворованное на глазах у хозяина! Ну, не нахал ли? Гарт сначала хотел песца шугануть, но потом постыдился животное под холодный дождь выгонять, да и учили в школе, что чувство частной собственности — суть вредный пережиток капитализма.
Пора было вставать по своим делам. Как он ни осторожничал, вылезая из бочко-лодки, Черныш все же выскочил. Отбежал в сторонку и стал за человеком наблюдать.
— Не убегай, Черныш. Учись. Смотри, как люди живут!
Сашка был рад этому любопытному щенку. Ему не хватало Таймыра, с которым он привык разговаривать, как с младшим братом. Гарт быстренько сдернул плащ со сложенной конвертиком оленьей шкуры, накинул его на плечи и занялся кострами. Дальний совсем потух, над ближним, прикрытым обгорелыми досками, чуть вился белесый пар. Снова разжег костры, и поставил на ближний кастрюлю с олениной.
Черныш появился с подветренной от кастрюли стороны и стал принюхиваться. Но вдруг насторожился, поднял ушки топориком и прислушался.
Затем резко подпрыгнул и ударил обеими передними лапками по мху. Из-под лап выскочил лемминг и бросился по лемминговой дорожке наутек.
Песец в два прыжка настиг лемминга, но схватить его не успел. Мышь круто развернулась, села на задние лапки, упираясь в утоптанную дорожку куцым хвостиком, и резко засвистела, ощерив острые желтые резцы. Песец несколько мгновений смотрел на мышь сверху, и так и сяк наклоняя голову. Потом вдруг мгновенным движением схватил лемминга передними зубами за шиворот и подбросил кверху. Мышь закувыркалась в воздухе, песец опять с чрезвьиайной быстротой ухватил ее резцами, с треском раскусил голову и проглотил.
— Ловок! — заметил Гарт. — Но зачем такая долгая прелюдия и сложные пируэты? Не проще ли догнать и тут же, без долгих разговоров, съесть?
— Вау! (Ты же видел, как они чувствуют дистанцию. Тут же разворачиваются и готовы вцепиться тебе в губу! А кусаются пребольно!)
— Леммингу сверху еще удобней кусаться!
— Вау! (Нисколько! У него от кульбитов в голове пертурбация: не сообразит, где верх, где низ. Тут уж не зевай — голову ему прокуси. А то в язык вцепится. Больно — ужас как!)
— Какие ты слова знаешь интересные… Где учился-то?
— Вау! (Мама с папой учили и на примере показывали. А вы, люди, разве не таким способом мышей едите?)
— Признаюсь по секрету: мы вообще мышей не едим!
— Вау! (Это почему же? Вкуснее жирного мыши́ нет ничего на свете!)
— Н-ну… видишь ли… у нас несколько иное представление о том, что вкусно и что нет.
— Вау! (Уже заметил. Нет, чтобы мясо сырым съесть, вы его сначала нагреваете, а когда оно всякий вкус потеряет и станет как тряпка, тогда едите. Непонятно все это, не по-нашему.)
— Уважаемый Черныш! Я постараюсь донести до своего народа все способы охоты и манеру жизни твоего народа. А пока держи кусок сырого мяса. И спасибо за урок!
А тут и дождь перестал. Сквозь разрывы в облаках стало видно синеву.
Боже мой, какая радость!
Какая это радость — синее небо!
Даже клочок синего неба — какая это радость!
Нельзя жить без неба. Глаза сами вверх тянутся. За ними душа.
Небо — это вечное утро. Кто, глядя на небо, не вспомнил детство свое?
Далекие предки Гарта, первые охотники, наверное, так думали:
«Вон там облака. За облаками — вечная синева.
А за синевой — тоже все на крови?
На боли, на горечи стоит»?
Черныш уже без страха забрался под крышу и принялся с увлечением грызть кость. А Сашка почувствовал прилив силы в душе. Опять он хозяин. Опять есть у него домашнее животное, о котором надо заботиться, и которое даст знать о приближении врага. Кстати о врагах: арбалет-то под дождем оставил! Тетива на нем намокла и провисла — не выстрелить! Вот разгильдяй, так разгильдяй! А если «босой» появится, опять в него головнями швырять? Крайне недовольный собой, Сашка подсунул свое оружие поближе к струе дыма: часа через два-три опять будет в норме. Тут закипел олений бульон в кастрюле и охотник сел завтракать. Не завтрак, а пир! Есть хлеб. И лепешка на соде. «Вот ты, Черныш, утверждаешь, что самая вкуснятина — это толстый, жирный лемминг. А по мне так ничего нет вкуснее горячего оленьего бульона с черствой лепешкой!»
— Хочешь кусочек? — сказал Сашка Александросу с набитым ртом.
— Опять дразнишься? Ты лучше вспомни, какой ветер дул в те три дня, пока ты болел.
— Три? На мой счет — два.
— На мой — три. Ветер вспомнил?
— Как не вспомнить! Южак. И теплынь была — оводы и трясогузки появились.
— Оводы нам ни к чему. Южак — это на полрумба круче к берегу волны ложатся, по-другому ил-песок намывают. И размывают.
— Что-то не врублюсь… при чем тут «размывают»?
— Вот. А обижаешься, когда тебе на позднее зажигание указывают!
