Журнал «Если» - «Если», 2008 № 04
Палей приготовил решето, остатний овес пересыпал в полотняный мешок, горстями, чтобы зерна не потерять. А закончив работу, услыхал шум. Обернувшись, увидал, что в дальнем углу возник злыдень. Волшебный хвостик, напружиненный, торчал вверх, и недаром, поскольку крохотный злыденек волочил разом два преогромных рогожных куля.
— Говоришь, хлеб едомый кончился, — закричал он, — так я, вот, овсецом разжился! Овес — брашно скотское, но в нужде и голоде и с него хлебы печем.
Палей развязал подарок, долго смотрел на то, что было в мешке. Потом спросил:
— Где ж ты такое сыскал?
Злыдень вспрыгнул на мешок, тоже заглянул внутрь. Огорченно скуксился.
— Пожалуй, это и впрямь есть нельзя. Кострики половина, хоть заново вей.
— И мышиные катышки — начерно. Такое и лошадь есть не станет.
— Да уж, вижу. А я-то гадал, с чего бы губернаторскому конюху мечтать, чтобы овес кто-нибудь спер. Решил, что у него в овсе недостача, и он хочет на покражу все списать, а у него вона что! И после этого вы нас злыднями называете. А он в таком разе кто таков?
— Я вот что думаю, — спросил Палей, — этот овес, которые зерна целые, всхожий?
Злыдень прищурился, хвост изогнулся знаком вопроса.
— Ну, если сеять погуще, что-то взойдет.
— Тогда вот что сделаем… На еду пойдет свой овес, а этот завтра пустим на семена. Сеять буду из узла, втрое против обычного.
— Здорово! — восхитился злыдень. — И пашню мышиным навозом удобрим. Этого до нас, поди, никто не делывал.
— Земле все равно, медведь или мышь, — сказал Палей. — Для нее любой навоз — золото.
Вернулись в избу, захвативши полотняный мешок. Чашку овса Палей тут же залил водой, ходить для киселя, две чашки всыпал в меленку, намолоть толокна для Ванятки.
— Меленку я покручу, — предложил злыдень, — а ты покуда огонь под каганком затепли. Я бы и сам управился, но мне огня доверять нельзя, того гляди, пожар случится. Меленка тоже поломаться может, но я постараюсь аккуратнее.
— Будет тебе, отдыхай, я сам управлюсь… А зачем тебе огонь? В доме не холодно.
— Чай как пить будем?
Палей засмеялся.
— У тебя и чай спроворен?
— А как же! И чай, и сахар. Вон, на лавке дожидают.
— Тогда рассказывай, что у них за изъян.
— Чай у трактирщика добыл, у Сысой Андреича. Он его за кяхтинский выдавал, а на деле чай хивинский, дешевый. К тому же он спитую заварку после посетителей сушит и туда замешивает. Так я этого чаю сколько надо нагреб, а в остальной керосину плеснул. Хоть у меня душа и не лежит пакостить, но тут — надо.
— Сахару-то никак целая голова! — воскликнул Палей, обнаруживая на лавке в кухонном углу белый конус в синей оберточной бумаге. Бумага была надорвана и сильно намокла, на лавку натекла лужица сиропа.
— Это не я, — предупредил злыдень. — Это городской лавочник сам себя наказал. Думаешь, почему у торговцев оберточная бумага на сахарной голове всегда надорвана?
— Показывают, что сахар чистый, без обмана, — простодушно ответствовал Палей.
— Тогда он должен бумагу при тебе надрывать. А купцы вот что делают: бумагу надорвут, голову соленой водой спрыснут и оставят на ночь на лавке в протопленной избе. А под лавку — ведро с водой. Так за ночь в голове полфунта веса прибудет. Но этот перестарался, соли взял с избытком, спрыснул слишком щедро, вот голова и потекла. Теперь ее не продашь, хоть сам чай с соленым сахаром пей. Но я купца выручил, теперь ему не надо гадать, куда подмокший товар девать.
— Ты прям всеобщий благодетель, — заметил Палей.
— На том стоим.
Мокрую голову Палей переставил в деревянную мису. Макнул палец в натекший сироп, лизнул.
— А он и не соленый почти. Чуть слыхать. Не знал бы, так и не распробовал. Но хоть бы оно и вовсе напополам было, все одно — не беда. Солдатиков, рассказывают, перед большим походом горячим чаем поят, сколько утроба примет. К чаю дают по целой селедке и сахару пиленого по два куска. Так они пьют сладкое да соленое. Иной десять стаканов выпивает, с двумя-то кусками! Вятские, говорят, водохлебы, они и больше могут. В походе идут по жаре с полной амуницией, а соль да вода с них потом выходит. А без того солдатскую лямку тянуть несподручно.
Истопили плитку, стоящую в стороне от большой печи, накипятили котелок воды, сели пить чай с подмокшим сахаром. Злыденек, хотя стакан ему доставал до пояса, управлялся ловко и выдул три полных стакана.
— И как тебя не раздуло? — удивлялся Палей.
— Я люблю чаевничать, хотя при нашей жизни редко доводится. Жаль, чай у нас фальсифицированный, — злыдень прищурил глаз и со значением поглядел на Палея.
— Поддельный, что ли? — спросил тот, понимая, что злыденьку охота похвалиться ученостью.
— Поддельный был бы, если бы он туда посторонней травы досыпал, липового листа или еще чего. А у него чай и есть чай, только спитой наполовину. Перед законом такая подделка называется фальсификацией… — злыдень помолчал и добавил мечтательно: — Для нас законы не писаны, но знать их ужас как интересно. Слов длинных много.
Под такие разговоры избыли вечер, и ничуть Палею странным не казалось, что он с нечистью да нелюдью чаи гоняет.
С утра Палей с Ваняткой пошли овес сеять. Небо хмурилось, но дело отменять никак нельзя, овес сей хоть в воду, но в пору. Не посеешь на Пахомия, сорная трава поперед овса попрет, тогда доброго урожая не жди.
Злыдень остался промышлять, обещавши сыскать курочку поцелее, а не так, чтобы одни кости. Казалось бы, грядущая шкода скрыта в злыдневых делишках, а повстречалась она в чистом поле на честной работе. По дороге задребезжала таратайка. Остановилась у самой Па-леевой полосы, и на землю сошел Пахом Куваротов — богатей, державший в кулаке деревенское общество.
Хотя первым должен здороваться пришедший, а вовсе не трудящий, Палей поспешил приветствовать мироеда:
— Доброе утро, Пахом Авдеич, с днем ангела вас!
— Доброе, доброе… — отвечал кулак. — Труд на пользу. Что-то, смотрю, сеешь ты густо.
— Сей гуще, соберешь пуще.
— Вот и я о том. Пространно живешь, Палей. Ты про должок-то не забыл?
— Помню, Пахом Авдеич.
— Это хорошо, что помнишь. Так я днями заеду, ты уж денежку подготовь.
— Пахом Авдеич! — взмолился Палей. — Вы же обещались до осени подождать.
— А ты жалился, что весь поиздержался, а сам из узла сеешь. Нехорошо обманывать, братец.
— Так ведь овсишко какой! Его густо не посеешь, так и не соберешь ничего!
— Я в чужие овсы не заглядываю. Я знаю свое: в долг брал — изволь отдавать.
Овес досеяли и заборонили, но домой вернулись смурные. Зато злыденек сиял, что медный самовар.
— Ты смотри, что достал! — закричал он с порога. — Сам! Без изъяна. Не, ты только глянь!
— Что там у тебя? — спросил Палей, глядя на мокрый мешок. За два последних дня столько притаскивалось в дом мокрого, что не слишком верилось, будто новый подарок без изъяна.
Злыдень вспрыгнул на стол, втащил следом мешок и, недолго думая, вывернул. На доски тяжело шлепнулась аршинная щука.
— Сам поймал! Под мельничное колесо за ней нырял, за разбойницей. Она меня заглотить норовила, а я ее — за зёбры! Ух, как мы бились… но я осилил. Мне вообще мало кто конфузию может нанести!
— А что, — спросил Палей, осторожно коснувшись дряблого после весеннего нереста рыбьего брюха, — если эту рыбину продать… хоть трактирщику, хоть в усадьбу… сколько денег выручить можно?
— Да ты что, этакую благодать на базар нести!.. Мы из нее для Ванятки юшки наварим, она знаешь, какая сытная, с нее Ванятка мигом на ноги встанет.
— Понимаю я, — признался Палей, — а делать нечего. Наехал на меня сегодня Пахом Куваротов. Я ему денег должен три рубля с полтиною. Обещался до осени ждать, да как увидал, что я густо сею, и осерчал. То ему за обиду показалось. Грозился днями за долгом приехать, а уж тут у него слово с делом не разойдется, как пить дать приедет.
— Вот, значит, где шкода с зерном была, — произнес злыдень, — а что мышата в нем порылись, это полшкоды. Мог бы и догадаться: два куля овса — не шутка, за них и неприятности немалые. И ведь что обидно: деньги нам, злыдням, запрещены. Если бы мы да еще и деньги иметь могли, то весь мир запакостили бы. А без денег наши дела как сажа бела. Но ты духом не падай и помни: злыдни сдаваться не привыкли. Я буду думать, а ты пока щуку распотроши да юшку свари.
Злыдень устроился на печи у самой трубы, распушил кисточку на хвосте и уставился на нее стеклянным взглядом.
Палей взял ножик и приготовился потрошить щуку. Но едва он взялся за рыбину покрепче, та изогнулась, и острые зубы впились в указательный палец.
— И тут с изъяном, — обреченно произнес злыдень и даже не обернулся посмотреть.
— Плевать, — сдавленно произнес Палей, ножиком разжимая рыбьи челюсти. — Потом пописаю на руку, и ничего не будет. Заживет, как на собаке. Вот ведь, стерва кусачая, так больно цапнула! Недаром говорят, щучка спит, а зубки живут.
