Журнал «Если» - «Если», 2008 № 04
— Есть душа, есть! Только маленькая и зеленая, — возразил злыденек. — А так я все понимать умею. Ты скажи, что у тебя приключилось? Смертью в доме пахнет, это я чую, а больше ничего не разберу.
— Жена у меня померла, — тихо сказал Палей. — А теперь вот сынишка чахнет. Два года ему, а он из люльки не встает. Ему бы молочка поесть, а я его жёванкой кормлю. Весь изнищал, а заработать негде, какие заработки с младенцем на руках? И оставить Ванятку не с кем.
— Я бы с ним посидел, — задумчиво произнес злыдень, — только дитя такому, как я, доверять нельзя. Я его всякому дурну научу, вырастет мальчишка злыдень злыднем. А молочка я тебе добуду…
Злыденек скрылся из глаз и в ту же минуту объявился в дальнем углу. За собой он тащил обливную миску, полную молока.
— Во, смотри, сливок-то поверху сколько! Токо тут одна закавыка имеется, — злыдень замялся на мгновение, а потом, глядя в глаза Палею, продолжил: — Ты сам знаешь, я вредная нечисть. Я бы и хотел по-хорошему, а выходит — с издевкою. Чтобы совсем хорошо, без изъяна, я не умею. Вот и это молоко, оно не совсем хорошее. Его барыня с вечера в собачью миску налила, любимой левретке Жоржеточке. А та, дура обкормленная, молока лакать не хочет. Я его у Жоржетки из-под носа уволок. Будете такое есть?
— Гадости никакой в молоко не налито? — спросил Палей.
— Нет, чистое молоко, только нанюханное. И миска собачья. А так, с вечера парным было.
— Ну и давай его сюда. Все равно наша жизнь хуже собачьей. А река не погана, что собака налакала.
Палей перелил молоко в домашнюю миску, достал горшочек, где был замочен овес, задумался, делать ли жёванку, а потом развести молоком или попробовать, покуда овес не закис, сварить кашку.
— Ты бы кисель затворил, — посоветовал злыдень. — Кисель с молоком — так хорошо! Молочные реки, кисельные берега.
— Киселя ждать долго, — пояснил Палей, — а Ванятку сейчас кормить надо. Я лучше кашку… А ты покуда собачью посудину назад снеси. Зачем зря Жоржетку бездолить?
— И то верно. Хозяйка мисочки хватится — шум поднимет.
Заново объявился злыденек только утром, когда Палей кормил Ванятку молочной кашей. Долго смотрел на бледное Ваняткино личико, потом заметил:
— Что-то он у тебя зеленый, мне под пару. Только я шустрик, а твой головы не держит. Боюсь, ему одного молока мало. Его хворь — от бессолья. Ты кашку-то хорошо посолил?
— Никак не посолил. Откуль у меня соли взяться? Соль только за деньги укупить можно, ни в долг лавочник не дает, ни в обмен.
— Беда с тобой. Что делать, пойду тебе соли искать. Только гляди, у меня и соль будет неисправная.
Палей молча кивнул: знаю, мол.
— Сам заняться чем думаешь? — спросил злыдень.
— Нам с Ваняткой землю пахать. Овес сеять пора.
— Давай, дело нужное. Только я к тебе на поле не приду. У нас с полевиком давние нелады. Он меня и зашибить может, если одного увидит.
Ванятку Палей оставил на солнышке у межевого камня, а сам взялся за пахоту. Как ни крути, а в поле работать надо, зеленый бесенок нанюханным молоком не прокормит. Лошадь, ослабшая с весеннего недокорма, тянула плохо, но потихоньку справились. Все время Палея не отпускала мысль, что Ванятка на меже один в полной власти полевика. О полевике он и прежде слыхал и сам байки баял, но вроде как не всерьез. Верил, но не слишком. А тут… одно дело верить, совсем иное — знать.
Однако никто брошенному Ванятке не навредил, лежал себе парень спокойненько, мусолил с мухами наперегонки жёванку. Назад шли вместе — Ванька у отца на загривке, а дома их встретил довольный злыдень.
— Соли достал, — сообщил он. — Во, какой кусище. Только мокрый он и рыбой провонявши.
Кусок и впрямь был немаленький, с полкулака, и весь заляпан капустным крошевом.
— Попадья щи варила, — доложил злыдень, — стала солить, и нет, чтобы соли в ложку набрать, сколько потребно, да в варево кинуть: она всю солоницу над горшком наклонила и стала соль сгребать. Тут ее словно черт под локоть толкнул, дрогнула рука, так целый ком соли в горшок и ухнул. Теперь узнает, потепа неумная, что такое — пересол на спине. Кусок, пока он во щах не разошелся, попадья вытащила да в сердцах в помойное ведро кинула. Но я его туда не допустил, на лету перехватил. Так что соль щами обмочена, а помоями — нет.
— Что же за черт такой матушку попадью под локоть пихнул? — спросил Палей.
— Право, не знаю, — постно ответил злыдень.
— Не был ли ты у нее за спиной?
— Ну, не без того… Что же мне, век ждать, пока она сама соль во щи опрокинет?
Палей наклонился, нюхнул соляной ком.
— А щи у батюшки рыбные, никак с окушками…
— Круче бери: с лещом.
— И крошево по сю пору не приедено.
— И крошево тоже…
— Значит, буду Ванятку солью прикармливать со щаным духом.
— Ты киселька ему поставь. А то овес не отжатый колко есть.
Палей усмехнулся невесело.
— Овес завтра в землю пойдет. Он у нас семенной. И без того я его добрую меру на жёванку стравил. Не знаю, как и обойдемся с посевом.
— А есть что будете, пока новый хлеб не созреет?
— Бес его знает. Пропадать будем.
— Бес этого не знает, — строго сказал злыдень. — Бесу на землю хода нет, тут наши места — злыдней и другой мелкой нечисти. Бесы, ежели они вообще где-то есть, в аду истопниками работают. Так что они ничего в здешних делах понимать не могут.
— А вы понимаете?
— Мы оченно хорошо понимаем. Не только злыдни, но и домовые, овинники, гуменники, банники опять же… полевики тоже, только они тупые, спасу нет. Есть еще лешие, кикиморы, шишиги, водяные да омутинники, а из пропащих людей — русалки и игоши. Но это народ темный, по глухим углам ютится, и настоящей образованности в них нет. Настоящая образованность только в злыднях и упырях. Но упырю и грамота не впрок, ему бы крови напиться да спать завалиться. Смотрит в книгу, а видит фигу. Так что лучше нас, злыдней, никого нет.
— А люди?
— Что люди? Вы народ крещеный, правда жизни от вас скрыта. Вспомни, какой для вас самый страшный, первородный грех? Познание добра и зла! Так что вы самые темные и есть. Сквозь землю видеть не можете, птицей обернуться не умеете, зверей не понимаете, да и себя самих не гораздо.
— Почему же тогда люди весь свет заполонили, а вашего народа от земли чуть?
— Потому и заполонили. Что вам еще делать, как не плодиться? Вот поумнеете, и начнется людскому роду перевод. Среди ученых и сейчас половина без семьи живет, а у прочих по одному сыночку, худому да бледному. Холят его, лелеют, а толку — чуть. Понимать надо: откуда толку взяться, если сыночек уже и не человек почти, а нежить, немочь бледная, вроде духа бестелесного или, напротив, игоша, — злыдень посмотрел на Ванятку, почесал коготком промеж рогов и добавил: — К Ванятке твоему это не относится, по вам Лихо безглазое прошлось. Но теперь я появился, — злыденек выпрямился во весь двухвершковый рост, — так мы еще с Лихом поратуем, посмотрим, кто кого! Значит, так: я пошел на промысел, а ты Ванятке кисельку поставь, а то он до нового хлеба не доживет. Еще бы ему курочку хорошо, бульонцу с белым сухариком…
— И дурак знает, что воскресенье праздник, — заметил Палей. — Было время, были у нас и курочки, да откудахтали.
— Ничего, не вешай носа, а там и курочкой разживемся! — крикнул злыдень, исчезая.
Явился обратно с большим блюдом наперевес, весь светясь торжеством.
— А вот и курочка! — он поставил блюдо на пол, почесал темя и признал удрученно: — Ну, не совсем курочка, лучшие куски баре съели, а этим побрезгали. Но нам и такого довольно. А что жареная, так навару больше будет. Французы свой жюс только из жареного каплуна и делают. Так что давай ее в горшок. Ваньку бульонцем попоим, а тебе ребрышки пососать — тоже дело.
Палей поглядел на остатки жареной курицы и заметил:
— Блюдо никак серебряное.
— Верно, — согласился злыдень. — Баре завсегда на серебре кушать изволят.
— Надо бы его назад снести.
— Правильно говоришь. Хватятся хозяева блюда — повара пороть велят, лакей за воровство в каторгу пойдет, а вина на тебе. Оно и в сказках говорится: Жар-птицу бери, а клетку не трожь!
— В таком разе давай сюда жареную птицу, — засмеялся Палей, — а клетку ейную тащи обратно.
* * *Целый вечер злыдень носился как угорелый, что-то притаскивая и утаскивая, а Палей пошел в амбар, готовиться к завтрашнему севу. Из двух наделов земли одна полоса была у него с осени засеяна рожью. Зеленя перезимовали хорошо и уже входили в трубку. Вторую полоску, ту, что с утра перепахивал, сметил под яровые. Овсом хотел засеять, овес всегда в цене. И все бы хорошо, кабы не смертное Лихо. В одну зиму Палей прожился дотла. И то подумать: куда вдовцу с младенцем? Ни повинностей избыть, ни на заработки поехать. Теперь сев подошел, а семенного зерна не в обрез даже, а с большой недостачей.
