Делия Шерман - Сверхновая американская фантастика, 1995 № 3
Лодка отплывает все дальше, я слышу как Альтея говорит что-то похожее на: «Вперед».
Боже правый… Минутой позже до нас доносится жужжание, и свет быстро тускнеет. Я в последний раз вижу миссис Рут Парсонс и мисс Альтею Парсонс — две тонкие тени на фоне света, похожие на двух опоссумов. Свет гаснет, жужжание становится громче и отчетливее — они уплывают, удаляются, исчезают.
Эстебан стоял рядом со мной в темной воде и методично излагал все, что о нас думает.
— Очевидно, это ее друзья, — неуклюже пытаюсь объяснить я. — И, похоже, ей захотелось уехать отсюда вместе с ними.
Не проронив больше ни слова, Эстебан дотащил меня до самолета. Пилот-майя лучше моего был готов к неожиданностям здешних краев, да и здоровьем крепче. Его состояние уже заметно улучшилось. Когда мы добираемся до цели, я замечаю, что гамак успели перевесить.
Ночи той я почти не помню. Знаю только, что переменился ветер. На следующее утро в половине восьмого мы услыхали рев моторов «Сессны», среди безоблачного неба. Покружившись, самолет сел на песчаную полосу.
К полудню мы вернулись в Косумель. Эстебан получил свое жалование и молча отправился вести битву за получение страховки.
Я оставил вещи миссис и мисс Парсонс агенту Карибской компании, который не проявил ни малейшего беспокойства. Потом отправил телеграмму миссис Присцилле Хейес Смит, в Бетесду. Записался на прием к врачу и в три часа дня уже сидел на террасе Кабаны с перебинтованной ногой, пил двойной коктейль, пытаясь убедить себя в подлинности всего происшедшего.
В телеграмме говорилось: «У меня и Альтеи появилась необыкновенная возможность попутешествовать. Уезжаем на несколько лет. Пожалуйста, позаботься о наших делах. С любовью, Рут».
Как нетрудно догадаться, она написала это еще днем.
Я заказал себе второй коктейль и подумал, что отдал бы все на свете, лишь бы поглядеть на тот прибор. Была ли на нем метка изготовителей? «Сделано на Бетельгейзе»? Но сколь бы он не был странен сам по себе, настолько надо было сдвинуться, чтобы вообразить?…
И если бы это одно… А ее надежды, ее план? «Если бы я только могла улететь отсюда…» Вот к чему она готовилась и о чем думала целый день. Ждала, надеялась, прикидывала, как бы ей забрать с собой Альтею. Улететь в чуждый, непонятный мир…
Выпив третий коктейль, я пытаюсь иронически подшутить над этими отчужденными женщинами, но на сердце у меня было тяжело. И ведь я до глубины души уверен, что действительно никого произошедшее не заденет, не встревожит. Две женщины, — одна из них, вероятно, беременная, — улетели, как можно судить, к звездам, и никому до это дела нет. Ткань общественных связей даже не поморщилась. Я размышляю: неужели все знакомые миссис Парсонс заведомо готовы к любому повороту судьбы, даже к расставанию с Землей? Хватит ли у миссис Парсонс изобретательности и желания послать еще одну весточку этой важной персоне, миссис Присцилле Хейес Смит?
Напоследок я заказал коктейль со льдом и подумал об Альтее. Какие планеты и свет каких неведомых солнц отразятся в скошенных глазах отпрыска капитана Эстебана, если таковой родится? «Собирайся, Альтея, мы улетаем на Орион». «О'кей, мама». Что это, результат особой системы воспитания? «Мы живем в одиночку и парами, забившись в щели вашего мира машин… Я легко найду общий язык с инопланетянами…» Она не придумывала. Безумие. Как могла женщина сделать подобный выбор, согласиться жить среди неведомых чудовищ, проститься навсегда с родным домом, с привычным миром?
Наконец выпитые коктейли оказывают желаемое воздействие, в голове все путается. Перед моим мысленным взором лишь два тонких женских силуэта, бок о бок, в неземном сиянии.
Два наших опоссума исчезли без следа.
СТО ДВАДЦАТЬ
СВЕТОВЫХ ЛЕТ СПУСТЯ
НЕСКОЛЬКО СЛОВ
О КНЯЗЕ В. Ф. ОДОЕВСКОМ
«… наш ум, изнуренный прозою жизни, невольно привлекается… таинственными происшествиями, которые составляют ходячую поэзию нашего общества и служат доказательством, что от поэзии, как от первородного греха, никто не может отделаться в этой жизни».
Ириней Модестович ГомозейкоРусский писатель, философ, педагог, музыкальный деятель, благотворитель, издатель «Мнемозины» (вместе с В. Кюхельбекером) и «Сельского чтения», автор первых в России утопических романов, сказок для детей и педагогических сочинений, алхимик и кулинар, князь Владимир Федорович Одоевский, служивший в Министерстве внутренних дел, департаментах духовных дел иностранных исповеданий и государственного хозяйства, бывший ряд лет помощником директора императорской Публичной библиотеки и заведующим Румянцевским музеем, — личность даже для пушкинского времени людей блестяще образованных и одаренных, прямо сказать, выдающаяся.
Он жил, по словам его современника, «только для науки, для искусства, для поэзии и для друзей, то есть для всех порядочных и интеллигентных людей, с которыми встречался». А среди тех, с кем князь Одоевский в различные периоды жизни (родился он в 1803, по другим данным в 1804 г., а скончался в 1869) был близко знаком — А. Грибоедов и А. Пушкин, Н. Гоголь и М. Лермонтов, М. Глинка и А. Даргомыжский, Д. Веневитинов и братья Киреевские, М. Погодин и А. Григорьев, П. Вяземский, Аксаковы, И. Тургенев, В. Белинский, И. Панаев, Д. Григорович, П. Чайковский. Этот список можно продолжать почти до бесконечности: как и все расширяющийся круг занимавших его наук и областей человеческой деятельности, множился и круг лиц, соприкасавшихся с Владимиром Федоровичем, зачастую, попадавших в сферу его обаяния. Дружбою с ним дорожили прекраснейшие и образованнейшие дамы той поры, в том числе две ярчайшие звезды пушкинской плеяды: поэтесса графиня Евдокия Петровна Ростопчина, а также хозяйка литературно-музыкального салона, писательница, композитор, певица княгиня Зинаида Александровна Волконская, которой он посвятил «Санскритские предания».
Современному читателю князь Одоевский известен прежде всего как автор «Пестрых сказок» (1833) и философского романа «Русские ночи» (1844), романтических фантастических повестей «Живой мертвец», «Сильфида», «Саламандра», «Привидение», рассказов «Себастьян Бах», «Последний квартет Бетховена», светских повестей «Княжна Мими», «Княжна Зизи», утопического романа «4338 год». При жизни писателя, в 1844 году, вышло трехтомное собрание его сочинений — именно из него и перепечатывается основной корпус этих и некоторых других произведений. Однако только историкам литературы известна опубликованная там же новелла «Душа женщины», которую мы предлагаем вашему вниманию, где автор порицает тяжкий грех — гордость смирения.
Думается, что причина замалчивания этих произведений понятна: среди многообразных интересов князя Одоевского немалое место занимали вопросы религии, мистики, таинственного потустороннего мира, на странствия в котором обречена душа после окончания земного пути. Как человек глубоко религиозный, о чем писал лучший из исследователей его творчества и жизни профессор П. Н. Сакулин (в кн. «Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель». М., 1913), князь Одоевский серьезно был поглощен мыслью о соединении науки и религии. «Нет Науки и Поэзии без Религии, — писал он, — нет Религии без Науки и Поэзии», ибо в душе слиты три стихии' «верующая, познающая и эстетическая», причем «соединение их — есть гражданственность; их развитие — история народа».
Ирина СемибратоваКнязь В. Ф. Одоевский
ДУША ЖЕНЩИНЫ
(Княгине Марии Александ. Волконской)
Однажды Пери молодая
У врат потерянного рая
Стояла в грустной тишине.
ЖуковскийТвой путь не кончился — о нет!
твой путь прервался, —
На лучшем поприще его ты довершишь.
Графиня РостопчинаОна умерла. Дом наполнился плачем и стоном.
Друзья, родные цаловали ее поледеневшие ноги, чужие молились лицем о землю. Мало-помалу весть о ее смерти разнеслася по городу и со всех сторон собрались люди небывалые, никем незнаемые: вдовые, сирые, убогие; многие не умели даже назвать по имени свою утешительницу, но каждый рассказывал долгую повесть о благих подвигах покойницы.
Между тем, душа ее носилась над телом, с тем чувством, с которым, кидаясь в постелю, мы смотрим на сброшенную одежду; но едва проснувшаяся, душа не совсем еще покинула земные связи: еще она дышала смертным воздухом, еще радовалась благословениям окружавших страдальческое изголовье, еще скорбела их скорби.
