Лариса Михайлова - Сверхновая американская фантастика, 1994 № 01
— Мы с бабушкой были очень близки, гораздо ближе, чем я была когда-либо со своей матерью. — Женщина жалобно посмотрела на меня. — Знаете, как это бывает?
Видимо, она и не ждала ответа, но я на всякий случай кивнул.
— Когда закончились дела с ее наследством, почти все ее личные вещи достались мне. Я… — Она словно запнулась и встала. — Подождите минутку, ладно?
Мы с девочкой сидели, молча разглядывая друг друга, пока не вернулась ее мать. Девочка была таким серьезным ребенком, ее большие глаза вбирали все, что видели; сидела она тихо, в отличие от других детей, что бегают вокруг нового человека, пришедшего в дом, и кривляются, стараясь привлечь к себе внимание. Вряд ли она была застенчива, просто серьезна.
Ее мать вернулась, держа обеими руками пакет, завернутый в коричневую бумагу. Она снова присела напротив меня и положила пакет на разделявший нас стол.
— Бабуля однажды рассказала мне историю, — продолжила она, — о своей первой и единственной настоящей любви. Это был странный рассказ, вроде сказки с привидениями, о том, как она однажды жила в будущем до тех пор, пока дедушкина любовь не похитила ее из ее собственного времени и не привела к нему.
Она покровительственно улыбнулась мне.
— Я знала, что это просто сказка, потому что, став взрослой, я познакомилась с людьми, ходившими с бабушкой в школу, с друзьями ее юности еще до встречи с дедушкой. Словом, что-то наподобие научной фантастики. А на самом деле ведь все это правда, не так ли?
Я смог только кивнуть в ответ. Не понимая, каким образом Сэм и все, что ее окружало, кроме моей памяти, могло перенестись в прошлое, как у нее возник целый пласт новых воспоминаний, когда она вернулась в наше время, я все-таки знал, что все так и было. И, глядя на внучку Сэм, я видел, что у нее тоже не осталось никаких сомнений.
— Когда мне переслали ее вещи, — сказала теперешняя Сэм, — среди них я нашла этот пакет. Он адресован вам.
Я видел на пакете свое имя, написанное знакомым почерком. Моя рука, протянутая за свертком, дрожала.
— Не стоит открывать его здесь, — сказала женщина, и я был ей благодарен за это.
— Я… Я лучше пойду… — сказал я, поднимаясь. — Спасибо, что нашли время встретиться со мной.
Она снова грустно улыбнулась мне.
— Я рада, что нам довелось повидаться, — сказала она, провожая меня на крыльцо.
Не уверен, что смог бы ответить ей тем же. Она была в точности похожа на Сэм, звучала абсолютно как Сэм, и от этого делалось больно.
— Вряд ли мы еще увидимся, — добавила она.
Нет, конечно. У нее был муж, семья. А у меня — мои призраки.
— Спасибо, — повторил я и вышел, неся в одной руке скрипичный футляр и коричневый бумажный пакет в другой.
Я не разворачивал сверток, пока не очутился в Силенас Гардене — в Фицгенри-парке, там, где мне всегда становилось легче. А так плохо мне еще никогда не было. Внутри оказались книга и письмо. Знакомое небольшое издание фирмы «Дент и сыновья» шекспировского «Сна в летнюю ночь» — я подарил его Сэм, зная, что это один из ее любимых сюжетов. Издание ничем особенным не отличалось, разве что маленьким форматом, удобным для ношения в сумочке, что Сэм и делала.
Моя дарственная надпись так и осталась внутри, но сама книга выглядела гораздо более потрепанной, чем тогда, когда я ее дарил. Мне даже не требовалось ее открывать, чтобы вспомнить знаменитую цитату из последней реплики Пэка:
Коль вам тема неприятна,
Все легко вернуть обратно.
Вы представьте, будто тени
Вам явились в сновиденьи.
Пьеса, глупостей полна —
Просто порожденье сна[26].
Вот только это не было сном — ни для меня, ни для Сэм. Я отложил книжку на скамью и развернул письмо.
«Дорогой Джорди, — говорилось в нем, — я знаю, что однажды ты прочтешь это и, надеюсь, простишь меня за то, что нам не довелось свидеться, но мне хочется, чтобы ты запомнил меня, какой я была, а не какой стала. Я прожила полную и, в общем, счастливую жизнь, а ты узнаешь только то, о чем я сожалею. Я могу оглянуться назад туда, где мы были вместе, с мудростью старой женщины, и теперь точно знаю, что всему есть свое время. Наше оказалось коротким — слишком коротким, сердце мое, — но оно у нас было.
Помнишь, кто-то сказал, что лучше любить и потерять, чем вовсе никогда не любить? Мы любили и потеряли друг друга, но лучше уж я буду лелеять воспоминания, чем роптать на судьбу. Надеюсь, и ты поступишь так же».
Я сидел и плакал, не обращая внимания на гуляющих вокруг людей. Я оплакивал и свою потерю, и Сэм с ее мужеством, и собственную тупость, с которой так долго отрицал свою же память. Не знаю, сколько прошло времени, пока слезы не высохли у меня на щеках.
Послышался шорох чьих-то шагов на тропинке, и, подняв голову, я без удивления увидел Джилли.
— Ох, Джорди, мальчик мой, — вздохнула она. Села рядом и прижалась ко мне, и я ощутил от ее присутствия несказанное облегчение. Я протянул ей книгу и письмо и молчал, пока она рассматривала первое и читала второе. Потом она медленно сложила письмо и засунула его внутрь томика.
— Как тебе сейчас? — наконец спросила она. — Лучше или хуже стало?
— Все вместе.
Она подняла брови в невысказанном вопросе.
— Верно, для этого и устраиваются похороны, — попытался я объяснить, — у тебя есть возможность сказать последнее «прости», все уладить, будто… — я глянул на нее и встретил слабую ободряющую улыбку, — последний раз повернуть колесо. Но я просто убит из-за Сэм. Я знаю, все, что между нами было, было на самом деле, и знаю, как переживал, потеряв ее. Но я-то мучился всего несколько лет. Она же несла эту ношу всю жизнь.
— Но она ее вынесла.
Я кивнул.
— Благодарение Богу.
Мы надолго замолчали, но потом я вспомнил про Бумажного Деда и поведал Джилли все, что случилось прошлой ночью, показал устройство гадалки, которую получил в соборе Святого Павла. Она прочла мое предсказание, наморщив губы и лоб, но, кажется, не особенно удивилась.
— И что ты думаешь? — спросил я.
Она пожала плечами.
— Все совершают одну и ту же ошибку. Гадалка не предсказывает будущего, она, как зеркало, показывает настоящее. Отзвук того, что ты уже подсознательно знаешь, вытаскивает это знание из темноты, чтобы ты смог его хорошенько разглядеть.
— Собственно, я спрашивал про Бумажного Деда.
— Думаю, он ушел — обратно туда, откуда пришел.
Она начала теребить меня в свойственной ей манере.
— Но кем он был? — спросил я, — Вернее, что он был такое?
— Не знаю, — ответила Джилли, — По-моему, здесь будет тот же ответ, что и в твоем предсказании. Вопрос, заданный нами, путь, в который мы отправились, становится важнее конкретной цели. Хорошо иметь тайны. Они напоминают, что в мире есть нечто большее, чем успех и получение удовольствий.
Я вздохнул, зная, что другого ответа от нее все равно не получу.
На следующий день я в одиночестве сходил к стоянке Бумажного Деда. Все его вещи исчезли, но бумажные звездочки по-прежнему висели на деревьях. А я снова задумался, кем же он был. Вещим духом, подобным ангелу-хранителю, что витает вокруг, пытаясь помочь людям разглядеть самих себя? Или просто старым бездомным негром, у которого был талант складывать бумажки? Я понимал, что мое предсказание имеет несомненный смысл, хотя и не был вполне согласен.
Что касалось Сэм, то, узнав ответ, я обрел мир в душе. Я достал гадалку Бумажного Деда из кармана и привязал к ней специально принесенный обрывок струны. Потом я повесил ее на ветку — пусть качается среди остальных бумажных звезд — и пошел прочь.
Опус №…
Алексей Скворцов, Ольга Скворцова
Вулкан страстей
Человеческий разум можно представить в виде некоей триединой системы: подсознание — сознание — надсознание, из которой ему самому обычно ведома и доступна только средняя часть. Первая часть уводит нас в глубины человеческой психики (космос сознания), а надсознание объединяет единичные разумы в комплексное сверхсознание — в конечном счете то, что ныне принято называть ноосферой или объединенным информационным полем цивилизации. Как раз признаком подключенности, связи с этим полем и является видимый некоторым головной нимб (или аура головы), издревле изображавшийся у богов и святых в самых различных культурах Земли. Поэтому как отдельный человек, так и целые социумы имеют характерные объединяющие черты — могут быть больны или здоровы, глупы или умны, характерно национальны.
Довольно удобной моделью для изображения Разума и его элементов является Пирамида Мышления. Это усеченная пирамида, основание которой расходится в бесконечность[27]. А вершина представима как неправильной формы одиннадцатиугольник, каждый угол которого выражает базовые характерные черты той или иной отдельной личности.
